Маша

Марко Вовчок

Ну, мы и не стали перечить: видим, ее не переупрямишь: страшно еще, чтоб чего над собой не сотворила — от нее все станется! И каждую ночь, бывало, гуляет она. Я нарочно подкрадусь, смотрю — то сядет она, посидит, то встанет, походит и дохнет так вольно, глубоко. Уж пускай мне господь простит за то, что я ее покрывала! Ведь как жалка она моему сердцу-то была!

Стали мы свыкаться с ее чудесами, со своим горем. Думали, надеялись, что в лета войдет — образумится. Года-то шли, уходили, а утешения нам не было.

На шестнадцатом году как расцвела Маша! Высокая, статная, белая, как кипень, уста алые, глаза ясные, брови дугой — красавица. И хороша, и молода, а как, бывало, мне на нее глядеть-то горько! Что за жизнь ее? Ни утехи, ни радости!

— Ох, Маша моя родная! — говорю ей. — Если б тебя господь от тоски твоей помиловал! Зажилось-то бы как весело! Замуж бы ты пошла...

— Что ж замужем-то! Одинаково! — отвечает.

— Не прогневи ты бога, Маша! Что это ты на себя накликаешь? Ты молись да надейся, бог счастье-талан пошлет.

— Какое счастье! — сказала, да горько так усмехнулась.

— Ах, Маша! — говорю. — Да я вот целый век горевала, а все людскому счастью верю, а ты еще недавно из пеленок вышла: тебе ли решать, моя желанная! Есть счастье!

— Есть, — перебила, — да не про нашу честь!

И опять усмехается.

— В божьей воле, дитятко. Вот твоя мать покойница нешто не была счастлива?

— То она, — говорит, — а то я...

Слушая такие речи, и Федя стал задумываться, пригорюнился.

В ту пору барыня как-то запомнила про Машу — или уж ей самой надоело ее мучить, — нам жилось поспокойнее. Изредка зайдет кто из соседей или с деревни девушка к Маше забежит проведать ее, и дивуются все, что болеет Маша, а цветет, как маков цвет.

И стали ходить по селу слухи разные: одни говорят, что притворяется Маша, работать господам ленива, а другие — что тут замешалась недобрая сила. Ох, не раз и мне самой приходило это в голову: только молюсь, бывало, заступнице — заступи!

Плачу я, бывало:

— Вот, Маша, что люди про тебя говорят!

Она молчит, словно не к ней речь.

— Что ж, дитятко? Тебе, кажись, все нипочем?

— Тетушка! — промолвила. — Есть у меня, может, кручина потяжелей!

А какая, не сказала.

А по деревне ропот: «Мы весь век свой на барщине; уж наши косточки болят, у нас дети калечатся, — некому приглядеть — и старый и малый на работе, а вот Марья дома нежится — что ж мудреного, что краше ее на деревне нету! Белоручки-то всегда пригожи!» (А Маша хоть тосковала, а свежая и пышная такая была) и кричат: «Что это за болезнь такая, что не сушит, а красит?»

И до барыни этот ропот дошел.

Есть ведь такие люди на свете, что как только им жутко приходится, они и другого под беду норовят: словно им от чужого горя легче станет.

Барыня опять вскинулась на Машу, послала за нею: «Явись сейчас!» — «Не могу, — говорит Маша, — я больна!» Велела Машу силою вести. Повели ее. Барыня ее встречает, — бранит, корит, сама ей серп в руки дает да глазами на нее сверкает. «Выжни мне траву в цветнике! — и стала над нею. — Жни!» Маша как взмахнула серпом, прямо себе по руке угодила; кровь брызнула, барыня вскрикнула, испугалась: «Ведите ее, ведите домой скорей! Нате платочек — руку перевяжите!»

Привели Машу — господи, сумрачная какая! Сорвала с руки барский платочек и далеко от себя отбросила.

— Маша! — говорит ей Федя. — Не след тебе барыню так гневить... Если б это трущовская, ведь давно со света сжила бы!

Маша ничего на братнины слова, только у ней ярче глаза блестят.

— Сердита на тебя, — уговаривает все Федя, — а платочек свой дала, примочку сейчас прислала — пожалела тебя...

— Да, — промолвила Маша, — пожалела! Они, Федя, господа-то твои добрые, что и говорить, — они в головку целуют, да мозжок достают!

Вздрогнули мы, услышавши слова такие.

Вижу я, Федя себе затосковал крепко: где ласковость прежняя, добродушие веселое! Ходит угрюмый, все ему не по нраву, все не по нем; от работы отбился.

— Что, Федя? Что, голубчик? — спрашиваю.

— Да что, тетушка, тоска меня одолевает; просто свет белый не мил!

— Чего тоскуешь-то, Федя? Тебе ли тосковать? Ты ли не молод, не пригож?

— Правду, тетушка, Маша говорит: горемычное наше житье!

— Что ж, Федя, слезами моря не наполнить!

— Да и слез-то не уймешь, — ответил.

Думала я, думала, чем бы горю помочь, да и надумала.

— Федя, — говорю, — пора тебе жениться, давно пора, дружочек. Коли тебе свои девушки не по сердцу, поехал бы ты на Дерновку, поглядел — там невесты славные!

— Дерновские все вольные, — отозвалась Маша.

— Что ж, что вольные? — говорю. — Разве вольные не выходят за барских? Лишь бы только им жених наш приглянулся.

— Если б я вольная была, — заговорила Маша, а сама так и задрожала, — я б, — говорит, — лучше на плаху головою!..

— Уж очень ты барских-то обижаешь, Маша! — проговорил Федя и в лице изменился. — Они тоже ведь люди божии, только что бессчастные!

Да и вышел с тем словом.

— Маша, — говорю, — дитятко, что ты ему все в уши жужжишь, — запечалила ты его...

— Есть у Феди свои глаза, свои уши, тетушка; сам он свою беду узнает. А ты-то, тетушка, будто не плачешься на свою судьбу? Сладко тебе живется, что ли?

— Эх, дитятко! Поплакала, погоревала я на своем веку — будет с меня! Я уж ни за чем не гонюсь, стара уж я, немощна — мне б только уголок теплый да хлеба кусок, — и довольна я! Не сокрушайся, — говорю, — моя желанная, что пособишь-то? Разве что веку своего не доживешь!

— Да хоть и умру, — промолвила. — Что тут-то мне, на свете-то?

Тоскливо так поглядела и руки заломила.

Поди, сговори с нею! Ты ее развеселить хочешь, а она тебя скорей запечалит.

А Федя все сумрачней да угрюмей, а Маша точно и взаправду начала прихварывать, — на глазах у меня тает; слегла. Один раз я сижу подле нее — она задумалась крепко, — вдруг входит Федя бодро так, весело.

— Здравствуйте! — говорит.

Я-то обрадовалась:

— Здравствуй, здравствуй, голубчик!

Маша только взглянула — чего, мол, веселье такое?

— Маша! — говорит Федя. — Ты умирать собиралась, молода еще, видно, ты умирать-то!

Сам посмеивается. Маша молчит.

— Да ты очнись, сестрица, да прислушайся! Я тебе весточку принес.

— Бог с тобой и с весточкой! — ответила. — Ты себе веселись, Федя, а мне покой дай.

— Какая весточка, Федя, скажи мне? — спрашиваю.

— Услышишь, тетушка милая! — и обнял меня крепко-крепко и поцеловал. — Очнись, Маша! — за руку Машу схватил и приподнял ее. — Барыня объявила нам: кто хочет откупаться на волю — откупайся, очень дешево отпущу... Молодой барин, слышно, в карты проигрался, так деньги ей до зарезу надобны. Дядя Матвей порешил, что не то пожитки, руку свою правую продам, да откуплюсь. Порешил: на завод наймусь, — не то что службу там всякую отбывать, — камни буду на себе возить... И все согласны, что ему откупиться следует: семья у него — всего жена да мальчишка, как-нибудь биться можно...

Рассказывает Федя, а мы слушаем... Я хочу что-то сказать, да слова не приберу... Вдруг Маша как вскрикнет, как бросится брату в ноги! Целует и слезами обливает, дрожит вся, голос у ней обрывается:

— Откупи меня, родной, откупи! Милый мой, откупи меня! Господи! Помоги же нам, помоги!

Федя уж и сам рекою разливается, а у меня сердце покатилось — стою, смотрю на них.

— Погоди ж, Маша, — проговорил Федя, — дай опомниться-то! Обсудить, обдумать надо хорошенько!

— Не надо, Федя! Откупайся скорей... скорей, братец милый!

— Помехи еще есть, Маша, — я вступилася, — придется продать, почитай, последнее. Как, чем кормиться-то будем?

— Я буду работать, братец! Безустанно буду работать! Я выпрошу, выплачу у людей! Я закабалюсь куда хочешь, только выкупи ты меня! Родной мой, выкупи! Я ведь изныла вся! Я дня веселого, сна спокойного не знала! Пожалей ты моей юности! Я ведь не живу — я томлюсь! Ох, выкупи меня, выкупи! Иди, иди к ней...

Одевает его, торопит, сама молит-рыдает! Я и не опомнилась, как она его выпроводила. Сама по избе ходит, руки ломает. И мое сердце трепещет, словно в молодости, — вот что затевается! Трудно мне было сообразиться, еще труднее успокоиться...

Ждем мы Федю, ждем не дождемся! Как завидела его Маша, — заплакала, зарыдала, а он нам еще издали кричит:

— Слава богу!

Маша так и упала на лавку... Долго, долго еще плакала... Мы унимать.

— Пускай поплачу, — говорит, — не тревожьтесь: сладко мне и любо, словно я на свет божий нарождаюсь! Теперь мне работу давайте! Я здорова... Я сильная какая, если б вы знали!

Вот и откупились мы. Избу, все спродали. Жалко мне было покидать, и Феде сгрустнулось: садил, растил — все прощай! Только Маша веселая и бодрая — слезки она не выронила. Какое! Словно она из живой воды вышла — в глазах блеск, на лице румянец; кажется, что каждая жилка радостью дрожит... Дело так и кипит у нее... «Отдохни, Маша!» — «Отдыхать? Я работать хочу!» — и засмеется весело. Тогда я впервые узнала, что за смех у нее звонкий! То Маша белоручкой слыла, а теперь Машу первой рукодельницей, первой paботницей величают. И женихи к нам толпой...

А барыня-то гневалась — боже мой! Соседи смеются: «Холопка глупая вас отуманила! Она нарочно больною притворилась. Ведь вы, небось, даром почти ее отпустили?» Барыня и вправду Машей не дорожилась.

Поселились мы в избушке ветхой, в городе, да трудиться стали. Бог нам помог, мы и новую избу срубили. Федя женился. Маша замуж пошла. Свекровь в ней души не слышит: «Она меня, словно дочь родная, утешает — что это за веселая! Что за работящая!» Больна с той поры не бывала.

Федю тоже бог благословил: живет с женою согласно, и я при них живу, детушек нянчу. Два сынишка у него, такие живчики...