Реклама на сайте Связаться с нами
Твори видатних українських письменників

Саша

Марко Вовчок

На главную
Твори видатних українських письменників
Життя і творчість українських письменників
Скорочені твори українських письменників

Выждала я времячко — побежала на угол, а прямо навстречу мне он; я сейчас узнала.

— Саша кланяется, — ему шепнула.

Он вздрогнул и ахнул:

— Чья ты? Откуда?

— Я деревенская, — отвечаю.

— Ах, так это ты приехала недавно? Я знаю, все знаю, что там у вас делается, хоть сам и не бываю. Что мне Саша велела?

— Ничего, только кланяется.

— Или уже не любит она меня, что и словечка не нашлось у ней посердечней! Хоть от меня скажи ты ей, что нет мне ни сна ни покоя, что меня разлука сокрушает!

— Да что ж ей делать-то? — говорю ему. — Не ее воля!

— Ах, что ж мне делать! — вскрикнул. — Я б рад украсть ее, да как?

— Как же украсть? Трудно, — говорю, — трудно уж теперь горю пособить. Если б прежде-то вы порешили чем...

— Да, если б я знал-ведал все муки да все горе, я порешил бы. А то ведь опомниться не успел! Накричали на меня, нашумели, и грозят, и упрекают; с толку сбили меня, отуманили! Что ж Саша говорит?

— Ничего об этом не говорила.

— Ничего!.. Сердечная девушка — слава ей! Верно, живется весело и без меня, — тоска не обуяла?

— Эх, — говорю, — не вам бы на нее обижаться! За кого она теперь в четырех стенах-то замкнута?

— Как же быть? — вскрикнул. — Ну, я пойду к дяде, побегу! Я в ноги им кинусь, молить-просить их буду!..

— Вряд ли послушают.

— Да я Сашу видеть хочу! Пусть они мне голову снимут, а я Сашу увижу! Пойду!


XX

Я испугалась: что тут будет? Чтоб еще хуже не натворилось!

Он торопливо так к дому барскому идет, а я себе за ним бегу. Он к господам, я к Саше бросилась. Мечусь во все стороны, ей рассказываю да своим умом раскидываю, что будет; а она недвижно сидит.

— Саша! Что ж ты? — говорю ей. — У меня вчуже сердце замирает, а ты себе не шелохнешься, не шевельнешься!

— Ах, милая! — ответила, усмехаючись. — Сядь да утишься: не из тучи гром! Ты меня спроси, я лучше знаю — расскажу.

— Да ведь он к господам пошел!

— Знаю, что к господам пошел. И храбр он, пока идет; а лицом к лицу станет, руки у него опустятся — оробеет. Я знаю его; поверь моему слову!

Я все-таки успокоиться не могу, все жду — вот крик, шум, беготня поднимется. Но все тихо; часы идут. Не вытерпела я, прокралась к господской комнате; а там уж темно — спят.

Смущенная, я воротилась к Саше: что ж это такое?

А Саша только глянула на меня да усмехнулась.


XXI

На другой день Сашу шлют и за хлебом к чаю, Сашу шлют и к портнихе. Ключница рвет и мечет в гневе; кучер Саше ворота настежь растворяет, шутит с ней; повар (он в тот день тверез был) кричит на всех, швыряет дровами по избе. Парни хохочут. Я уж не знаю, что и думать.

— Саша! — говорю. — Что ты мыслишь? Как же это? Его послушались, что ли? Как же пускают тебя?

— Да верно, ублажил их, — говорит. — Ты не тревожься по-пустому. Люди не враги себе: они подумали и все уладили себе не в обиду.

— Лучше ты, Саша, заплачь, — говорю.

— Видно, тебе слез-то девать некуда! У меня ж не обильно, — ответила.


XXII

Свиделась Саша с ним, но веселья у ней не прибыло.

— Что ж, Саша, рад-то, думаю, как был?

— Рад, — ответила.

— А сладил-то все это как?

— Поклялся им, побожился, что жениться на мне не женится. Присягнул им — теперь они спокойны: пусть его утешается!

— Хоть и обидно, — говорю, — да все тревоги такой не будет. А, может, после...

— Попусту и не надейся, — перебила меня, — он пуглив больно. Не всякую ведь любовь в люди показать хочется, милая! Как не цветно наряжена, не красно убрана, то дома, в уголке под лавку хоронят: «Сиди, любовь, утешай меня, а в люди не выходи, — осудят люди и хозяина пристыдят».

— Ах, Саша, — говорю, — он любит тебя!

— Ах, себя-то самого еще больше любит, скажу тебе.

— Нет, не греши, Саша. Это его просто обошли, отуманили; потерялся он, а любить любит. Как убивался по тебе!

— А вот как. Мальчишка из чужого сада себе яблоко добудет, и бьют его за то, — ведь он плачет, а яблоко отдать не хочется. А спроси-ка ты — признаться-то стыдится.

— Все ты, Саша, горе себе выискиваешь, словно им только и живется тебе.

— Какое горе! Ей-богу, не горе! Так, мысли мои.


XXIII

Все она в тех мыслях, да думах, да в раздумье, мало говорила, мало и глядела на что.

А он тревожится, спрашивает ее, потом подозревать стал: «Другого любишь!» И как он плакался, жаловался! Как ее и молил горячо, и обижал горько!

— Саша, Саша! — говорю ей. — Подумай ты да уладь свои дела! Ведь измучитесь вы без толку. Как он тебе покорен, как любит! Ну, что тебе не по нраву, ты прямо скажи, просто научи его.

— На целый век не научишь, голубушка! Эта грамотка не дается ученьем. Нет, уж полно мне вчерашнего дня все искать.

— А зажили бы вы хорошо, этак в любви, в согласии тогда!

— При нашей бедности такие нежности! — смеется, а сама все о чем-то мыслит. — Знаешь, — говорит опять, — попросила б я смерти себе, да могила темна!

— Бог с тобою, Саша!

— Погоди, погоди! — перебила. — А он думает, что я другого полюбила, да кого же? Некого мне полюбить! Не хочу, не могу... Что тратиться по-пустому? Кто скуп, тот не глуп...

И, бывало, как начнет, то уж чего-чего она тебе не доведет.


XXIV

Господи! Какой содом у нас был тогда в целом доме! Барыня с барином ссорится, что на коляске прокупился; барин морщится да стонет; наш ревнует; ключница воюет с людьми... На нее, на ключницу, бывало, как найдет — по целым неделям так и жалит. Повар, слава богу, тогда пил все, так весел ходил и увещевал только, чтоб жили мы дружно.


XXV

Саша еще задумчивей стала и от него бегала. Никуда ее не вызовешь ни погулять, ни пройтись. Только в монастырь по воскресеньям ходила. Потом и к ней монахиня стала наведываться, — худая такая, хилая; ходила, на палочку опираючись, а лицо этакое спокойное, — оттого, верно, что все она молитвы читала. Прибрела раз эта монахиня, и Саша ее к барыне повела. Сидела монахиня долго там, и Сашу призывали, и барыня монахиню чаем угощала, и велела отвезти в коляске в монастырь. Спрашивала я у Саши:

— Что такое это?

— Погоди, — говорит, — все узнаешь.


XXVI

Вечером вижу — Саша узелок связывает. Удивилась я, на что она это делает... Вижу — и рубашки туда уложила, и деньжонки свои.

— Саша, да скажи, что это такое будет? Куда ты сбираешься?

— Прощай, голубушка! — ответила. — Живи — не тужи, понемножку плачь, понемножку радуйся, за чужим не гоняйся, а своего... боже сохрани, — своего не трать! Помни, что глупому сыну не в помощь богатство.

Мне страшно стало: что с нею?

— Не бойся, не пугайся: я в памяти. А иду я в монастырь. Барыня позволила. Она боится отвечать за мою душу богу и позволила. Я завтра чем свет иду. Ты ему скажи сама об этом и поуспокой.

— Такая молодая! — говорю.

— Не старая, да бывалая. Да скажи ты ему еще, — попроси от меня: пусть не тревожится. Мне уж отдохнуть хочется. Я там отдохну.


XXVII

Господи, что с ним творилось, как узнал! Жалко было со стороны глядеть.

Я хоть изредка, а все ходила к Саше. Она там при монастыре служила. Там славно у них! Стоит монастырь тот за городом, на горе, в лесу. Через ограду в монастырский двор деревья зеленые свесились, и сама ограда зазеленелась, замшилась. Кельи темные, маленькие, а в окошечко глянь — сколько цветов цветет! Какая мурава мягкая! Под горой, слышно, река журчит; а прислушайся еще — в городе колеса по мостовой стучат.

— Хорошо тебе тут, Саша? — спрашиваю.

— Хорошо, — отвечает.

— Покойно?

— Покойно.

Еще неречистее она стала. Разве о нем спросит иногда, как живет, да что делает. Я ей раз говорю:

— Саша, ты до сих пор о нем все вспоминаешь... не грех разве?

Она улыбнулась.

— Да, — говорит, — куда ж его, хоть и грех, девать? Промолчу, — разве простится?

— А не жалко тебе его? Скажи по правде!

— Нет, мне ничего не жалко.

Спрашивала я ее, что как это тебе на сердце пришло в монастырь пойти?

— Я часто сюда ходила, — ты знаешь, — и полюбилось мне. Тихо так тут, безмятежно. Я свою работу отработаю да и сяду где-нибудь. Сижу — листья шумят, река журчит; птицы поют и порхают, голосу людского не слышно мне.


XXVIII

Я сама сколько примечала, ей хорошо жилось. Так ее хвалили все в монастыре. И старая монахиня, что за нее у барыни просила, очень полюбила ее: идет, бывало, мимо — всегда ее благословит. Я уж рада, что она пристроилась, успокоилась. «Пусть ее живет в монастыре! Хорошо ей там», — думаю. А она нежданно, негаданно и умри. И в монастыре-то никто не знал: никого не покликала, а может, не могла покликать. Умерла она в своей келейке тесной да темной...

Я была, как ее хоронили. На дворе было ярко, ясно. Свечи кругом гроба пылали; пламя дрожало, а солнышко играло на ее лице. А такое у ней задумчивое лицо было, такое мученическое!

Он и до сей поры ходит на ее могилу и все молится там. Жениться не захотел. Я его сколько раз на могилке встречала. Такой печальный!

«Никто уж не повеселит меня так, как моя Саша покойница! Бог судья дяде и тетеньке!»