Горев Николай Федорович

Євген Гребінка

Весною, часу в 5-м или 6-м перед вечером, Николай Федорович вошел в беседку; Варенька выходила из беседки; они столкнулись в дверях — и остановились. С минуту молчание. Наконец Горев начал разговор печальным голосом:

— Вы все скучаете?

— Нет, Николай Федорович.

— Вы на меня сердиты?

Молчание.

— С чего это вы взяли? — спросила Варенька.

— Со всего, решительно со всего. Вот видите... — И Николай Федорович тихо взял ее за руку.

— Отчего вы меня не зовете по-прежнему Николаем как брата? К чему этот Федорович?

Девушка молчала; рука ее дрожала в руке Горева; ее щеки горели, глаза были потуплены. Горев судорожно пожал ее руку, и небесно-голубой взор Вареньки встретился с его глазами; велико было очарование, невольно, безотчетно Николай Федорович бросился к ней на грудь; уста их встретились и сомкнулись бесконечным поцелуем.

Говорят, жители Москвы заметили в этот день на небе очень рано перед вечером яркую звездочку. Иначе и быть не могло. Чистый девственный поцелуй первой любви летит в небо, сверкнет там светлою искрою, блестящею звездочкою и угаснет, угаснет навсегда!

Раз человек родится, раз умирает и один раз ощущает истинный восторг поцелуя. Слаба натура человека, она бы не вынесла в другой раз присутствия в себе небесной радости, и благое провидение, щадя нас, дает единожды, и то не всякому, это наслаждение.

В беседку вошла маменька и некстати, а может быть, и весьма кстати прервала длинный поцелуй. Молодые люди смешались; старушка, кажется, ничего не заметила и позвала их в комнаты пить чай.

Никогда еще не замечал Николай Федорович у своей маменьки такого обильного красноречия, как в продолжение всего этого вечера: старуха без умолку говорила — ни ему, ни Вареньке — а так, почти сама себе, о страстях, о характере, о долге чести, о благородстве, о сострадании, бог знает о каких отвлеченных предметах, и говорила убедительнее профессора психологии, подкрепляла свои рассказы примерами из жизни — словом, взяла на себя роль проповедника; изредка посматривала она на Николеньку, который как-то весьма неловко держался на стуле и смотрел в чашку. Так прошел весь вечер.

Николай Федорович, идя спать, обнял и горячо поцеловал свою маменьку. Как одна минута счастья переменила его: он стал опять прежним Николенькой. Старуха набожно перекрестила его; он ее еще раз обнял и в это время неприметно пожал Вареньке ручку. Всем трем снились самые прекрасные сны.

Настал 1812 год — пора испытаний и пожертвований, пора славы и величия для России. Народ могучий, русский народ готовился к народной войне, решился биться с врагом насмерть за каждый шаг родной земли, за каждую каплю воды, за каждый вздох родного воздуха. И какое было величественное зрелище в этом приготовлении! Грозовая туча шла с запада; она поглотила все царства Европы и гордо двигалась, гремя победоносными громами. Но русские не пали пред ее сокрушительною тяжестью; они молились богу и, улыбаясь, посматривали на запад. Внутреннее сознание своего достоинства укрепило их силы, а врожденная жажда молодечества рада была померяться силою с иноверцами. Все волновались, суетились, готовили оружие, учили ратников; но ни тени малейшего ужаса, страха, даже боязни не было видно ни на одном лице. Предложить народу отдаться без битвы французу или встретить его с хлебом и солью значило накликать беду на свою голову. Жены сами выпровожали мужей своих на войну; мать, удерживая слезы, благословляла сына на защиту отечества; старик, забыв свои седины, становился в ряды вместе с молодым внуком...

Чудная была пора! Светлая страница в истории русских. В трудных обстоятельствах узнаётся вся сила народного духа.

В доме старухи Горевой было необыкновенное движение: перед крыльцом стояла почтовая повозка, запряженная тройкою лихих коней; в комнатах живее двигалась прислуга; выносили дорожные вещи, ящики с кушаньем, чемоданы, и все это громоздили на повозку. Горев торопил людей; его маменька хлопотала, чтоб чего не забыли. Варенька ушла в гостиную, стала у окна и молча смотрела на природу, а между тем крупные слезы, украдкою пробиваясь, катились по ее розовым щечкам. Ей было очень грустно. День был серый, невеселый; тучи неслись по небу. В почтовой повозке, у крыльца, коренная лошадь по временам встряхивала головою, и колокольчик отзывался так жалобно!..

— Все готово, — сказал маменьке Николай Федорович.

— Хорошо, — отвечала старушка, — но прежде, нежели я отпущу тебя, мне нужно переговорить с тобою. Пойдем.

Она вошла с Николаем Федоровичем в гостиную и заперла за собою дверь. Варенька хотела выйти.

— Останься, Варенька, — сказала старуха, — ты в нашем семействе не лишняя, — и, сев на диван, продолжала: — Садись, Николенька, возле меня, вот здесь поближе. Сердце мое вещует что-то недоброе. Не хочется мне отпускать тебя. Не знаю, доведет ли господь нам увидеться... — Старуха отерла платком слезы.

— Полно, маменька, перестаньте! Будто это за горами! Чрез неделю я опять обниму вас.

— Молчи, Николя, знаешь ли ты, что будет чрез неделю? Можно ли знать, что будет чрез час? Молодость! У вас все возможно. Поживешь на свете, не станешь распоряжаться будущим, как рублем, который лежит у тебя в кармане. Предчувствую, что нам не скоро увидеться: всю ночь мне снились страшные сны. Молчи, бога ради. Ты учился многому, и, по-вашему, все это пустяки. Я женщина неученая и верю снам, верю предчувствиям: они никогда меня не обманывали. Ты любишь, сын мой, Вареньку; она тебя любит — это я давно знаю; я знаю вас обоих и радуюсь вашей склонности. Она дочь друга покойного отца твоего, круглая сирота... Ты должен быть ей защитою. Обнимитесь, мои дети, благословляю вас...

И Николай Федорович и Варенька бросились на шею маменьке.

— Ну, полно, полно, дети, перестаньте! Ты, Николя, возвратишься в Москву, обручишься с Варенькою и поедешь в армию. Твое желание для меня свято: надобно защищать отечество. Когда выгонят врагов, торопись домой — вот твоя награда: тогда женись на Вареньке.

— Но...

— Без но, Николя. Не должно веселиться, когда грустит царь-батюшка, когда плачет Россия.

— Варенька, поди сюда.

Старуха подошла к бюро, открыла его, выдвинула ящик, опрокинула, прижала пружинку, и двойное дно растворилось; там лежала связка банковых билетов.

— Вот, Николя, все имущество, которое оставил тебе отец: здесь пятьдесят тысяч. Если будете бережливы — не умрете с голоду вместе с Варенькою. Теперь, кажется, я сказала все, что лежало на душе моей, — продолжала старуха, запирая бюро. — Поезжай, сын мой. Да будет над тобою воля божия и мое благословение.

Маменька обняла Николая Федоровича, Варенька тоже; он сел в повозку и поскакал к Петербургской заставе.

Если вы остряк, любезный читатель, и вздумаете вослед уезжающему Гореву пропеть прекрасные стихи:

Мальбруг в поход поехал,
Конь был под ним игрень.
Когда же он приедет?
Авось ли, в тройцын день! —

Во время нашествия Наполеона в Москве существовала своего рода эпидемия: все бежали из Москвы. Куда? Куда-нибудь! Кто в Казань, кто в Астрахань, кто на китайскую границу, кто навстречу Наполеону, лишь бы не оставаться в Москве. Мать Горева заразилась этой болезнью, притом же и доктор Адам Карлович советовал ей для поправления физического здоровья пожить в деревне, посмотреть, как коровы кушают траву, и покушать их молока на деревенском воздухе. Но у Горевой не было деревни. Кстати, одна ее знакомая писала из Твери, что верстах в 20 от города продается небольшая хорошая деревенька, и потому в один день, когда Николай Федорович пришел к матери просить ее согласия и благословения вступить в ряды защитников отечества, она отвечала, что не благословит его, пока он не обезопасит ее от неприятеля, т. е. поедет в Тверь, посмотрит деревню и, буде она окажется годною — в чем не было никакого сомнения то купит ее, «и тогда, — прибавила старуха, — я буду спокойна, останусь с Варенькою в деревне, а ты поезжай изгонять неприятеля». Бедная, она воображала, что к тверской деревне не может приступить никакая сила иноверная... Это была странность эпидемии.

Нечего делать Николаю Федоровичу; душа его рвалась на войну, а надобно было ехать в Тверь осматривать какую-то усадьбу Кузовкино или Лукошкино, право, не помню хорошенько.

Не скоро дело делается, а сказка сказывается очень скоро, говорит русская пословица, и говорит, как и все ее сестрицы-пословицы, очень справедливо. Давно ли мы оставили Николая Федоровича, едущего по московским улицам к Петербургской заставе, а он уже в Твери, напился в трактире прескверного чаю, едва не подавился коврижкой, в которой как-то нечаянно был запечен штукатурный гвоздь, узнал практически, что означенная коврижка вместо миндалю была изукрашена бобами, и на нанятых клячах поехал проселочными дорогами осматривать свою будущую резиденцию.

Вот он минул урочище Грибопеки, вот и деревня Клюквино, вправо Брусникино, далее Морошкоеды, Лыкоплеты, а вот и Лукошкино: направо лес и болото, налево болото и лес, вправо, в лесу, течет ручей и впадает налево в болото; этот ручей именуется река Быстрина-Глубина. Река Быстрина-Глубина на своем двуверстном течении огибает песчаный бугор, на котором растет сосновая роща; в этой роще в жаркие летние дни нестерпимо пахнет смолою и постоянно, и в жар и в холод, стоит полдесятка изб, что и составляет в буквальном смысле деревню Лукошкино.