Бывальщина

Євген Гребінка

Эти мысли занимали тогда почтенного Василья Ивановича. Признаюсь, было отчего задуматься. Да и сама природа наводила думы: кругом ни света, ни звука; мрачно дремали над плотиною вербы; изредка в темной вышине просвистит крыльями дикая утка и, садясь на пруд, зашумит сонною водою; изредка падучая звездочка опишет на небе светлую струйку — и все станет еще темнее, еще молчаливее.

— Ай-ай-ай! пошел! — громко закричал Василий Иванович и схватился за лоб. Какая-то невидимая рука так его хлестнула по голове — как сам Василий Иванович рассказывал, — что бархатный картуз полетел в сторону и миллионы искр запрыгали в глазах.

Быстро помчался экипаж с плотины и едва остановился у крыльца: так мальчишка, перепуганный ярым криком своего пана, помощью кнута привел в бодрость пегую кобылу.

Василий Иванович вошел в комнату, послал людей, вооруженных дубинами и ружьями, отыскивать свой картуз и с отеческой заботливостью примочил водкою лоб, покрасневший от ушиба.

Взяло раздумье Василья Ивановича: кто бы это такой ударил его? Догадки сменялись другими, мысли путались. Василий Иванович с час просидел, наклоня к земле свой красный лоб, потом быстро поднял голову, улыбнулся, встал со стула и приказал позвать сапожника.

Пруд составляет почти необходимую принадлежность хозяйства всякого степного помещика. Из пруда со всею патриархальною простотой пьют воду стада разных четвероногих; на нем тихо плавают белоснежными стаями домашние гуси. Если вы охотник пострелять, всегда найдете, туда подалее, в вершине, чопорную семью диких уток, или робкую водяную курочку, или несколько пар болотных франтов-куликов. А какие жирные золотистые караси водятся в пруде! Если б вы их покушали зажаренных со сметаною или хоть посмотрели, как их ловят бреднем две молодые украинки, как хохочут они, как плещутся и, плавно подвигаясь к берегу, разбивают легкие волны полною, упругою грудью... Как не любить пруда!..

Я наверное не знаю, любил ли сапожник кушать караси или ловить их, а знаю только, что недели две назад его порядочно за что-то выругал Василий Иванович на берегу пруда.

Выругал — ну, кажется, и концы в воду, а вышло противное: когда Василий Иванович, переезжая плотину, получил от неизвестной руки удар по лбу, то это его сильно заняло: «Кто бы такой это сделал? — думал Василий Иванович, — да еще так ловко угораздил, несмотря на тьму ночную».

Василий Иванович начал припоминать из логики Баумейстера статью о силлогизмах, и в минуту у него созрел самый отчаянный силлогизм: «У пруда я недавно порядочно побранил сапожника, да и стоило: такой неблагопристойный мальчишка!.. Да, у пруда я побранил сапожника, у пруда меня некто ударил по лбу, следовательно: ударил сапожник. Это яснее дня, а я не видел сапожника, потому что мрак покрывал все предметы...» Исполать тебе, наука, научающая здраво мыслить!

— Позвать ко мне сапожника! — закричал Василий Иванович еще громче прежнего и в голове своей начал выдумывать кару для бедного преступника.

Сапожник медлил приходом. Между тем голос совести шептал Василью Ивановичу: «Не торопись наказывать человека; может быть, он не виноват». — «Как не виноват? — подумал Василий Иванович, — он кругом виноват; я дошел по логике, я знаю логику, я читал ее: там так напечатано, ведь глупостей не печатают». Вдруг пришла ему на мысль книга, которою уничтожил его совершенно учитель детей Ивана Ильича, пришло на ум незнание прозы и проч., и проч., и Василий Иванович усомнился в верности силлогизма. «Нечего делать, — подумал он, — хоть не хочется, а придется поверить свой вывод практически».

Сапожник вошел в комнату.

— Ты преступник! — закричал на него Василий Иванович.

Сапожник молчал.

— Ты преступник! Самое молчание обвиняет тебя.

— Я не понимаю, что вы говорите.

— Не понимаешь? Разве я говорю не по-человечески? Разве во мне нет логического смысла? Ты смеешь еще говорить здесь, рожденный под несчастною планетой! Запереть его в амбар!

Сапожника вывели.

Долго после того ходил по комнате Василий Иванович, долго рассуждал и, не ужинавши, лег спать, повторяя: «Испытание, испытание, завтра же испытание!», потом раскрыл какую-то книгу, перевод с немецкого, в которой весьма убедительно было доказано, что голубой цвет, минорный аккорд, флегматический темперамент, цветок анемон, земля, флейта и лихорадка суть вещи равносильные, т. е. в случае надобности могут заменить одна другую. Эта статья совершенно успокоила Василья Ивановича; он заснул сладким, приятным сном.

А сапожника заперли двумя замками в том самом амбаре, где видны были на потолке человеческие следы.

На другой день, часу в седьмом после обеда, только что собралось семейство Ивана Ильича пить чай, как вошел Василий Иванович.

— Василий Иванович! — закричал хозяин. — Куда и откуда?

— Из дому, к вам нарочно. Вы не можете пожаловаться, что я у вас редкий гость.

— Спасибо, сосед. Да отчего это у вас перевязана голова?

— Так, маленький ушиб.

— Стыдитесь, Василий Иванович! Вы человек холостой и закрываете лоб; вам надобно бодриться, молодеть; нам, старикам — другое дело.

— Не слушайте его: он всегда говорит глупости, — сказала хозяйка. — Садитесь поближе к самовару.

Василий Иванович сел, но не мог поддержать общего разговора. Иван Ильич, человек весьма тонкий, раза два начинал речь о станциях на собаках и о самоедском чернокнижии; жена Ивана Ильича — о сибирской наливке из княженики; учитель — о прозе и стихах; но Василий Иванович отвечал как-то неловко, невпопад, часто посматривал на часы и, когда ударило девять, встал и начал раскланиваться.

— Куда же вы торопитесь? — спросил хозяин.

— У меня есть важное дело.

— Вы, право, странный человек! Останьтесь закусить чего-нибудь на дорогу.

— Нет, не могу, право, не могу, ей-богу, не могу.

— Точь-в-точь как вчера: поднялся в девять часов, ни упросить, ни умолить было нельзя.

— Вчера другое дело: я был поражен речами вот г-на учителя — имени и отчества не имею чести знать насчет риторики и спешил домой поразмыслить на свободе.

— Ох, эти мысли! Вы, право, когда-нибудь от них заболеете. Ну, а сегодня?

— Сегодня? Важное дело, очень важное. Приезжайте завтра ко мне обедать: я вам расскажу все, а теперь прощайте.

Василий Иванович прыгнул на сибирское седалище и поехал домой.

Была такая же темная ночь, как и вчера. Вот долговязый экипаж опять уже на плотине.

— Держи правей! — закричал Василий Иванович, — еще правей, так, как ты вчера ехал.

И колеса экипажа опять застучали по вербовым кореньям. Василий Иванович сидел неподвижно, вытянув голову вперед, как бы вызывая на поединок таинственную руку, задевшую его вчера по голове. Вдруг что-то зашумело мимо ушей его и разразилось по лбу ударом; картуз опять полетел в сторону.

— Пошел! — закричал Василий Иванович и поехал прямо к амбару.

Принесли фонарь, явились люди. Василий Иванович, забывая боль от удара, достал из кармана ключи и отпер амбар. Сапожник спал, растянувшись в углу.

— Встань, друг мой, — сказал торжественно Василий Иванович, — ты невинен; я напрасно подозревал тебя. Нет, не ты ударил меня. Это было действие стихийных духов, как говорит мудрый Парацельс. Теперь я все понимаю. На тебе рубль, поди напейся водки и позабудь все.

Сапожник пошел домой с целковым в кармане; Василий Иванович — с красным лбом и удивительными мыслями. Вся дворня, вооруженная кто чем попало, отправилась на плотину при свете фонаря отыскивать панский картуз.

Мне случилось видеть дневник Василья Ивановича: там на одной страничке было написано:

«19-го июля 18... года. Вчера близ пруда, на плотине, я получил от стихийного духа пощечину. Сегодня подтверждение оной. В чем я твердо уверен, основываясь на духе числа 9-го и на глубоком выводе, сделанном из оного великим Эккартсгаузеном, ибо вчера было 18-е число, а 1+8 = 9, да я поехал в 9-ть часов, а 9 + 9=18. Все ясно; больше говорить нечего!»

Верьте или нет, а это случилось давно когда-то на белом свете.