Верное лекарство

Євген Гребінка

Помирился с Васильем Кузьмичом. Он добрейший человек: для меня же ссорится с людьми, для меня колотится с утра до ночи, а я вздумал еще упрекать его! «Вы не сердиты на меня?» — спросил я Василья Кузьмича, когда он возвратился с прогулки по Невскому проспекту. «Нет, Дмитрий Иванович; за что же на вас сердиться? Вот я сегодня получил часть вашего пансиона и принес вам гостинец».

Тут он опустил руку в карман сюртука, вынул пребольшую грушу и говорит: «Возьмите, только не кушайте перед обедом». — «Хорошо», — сказал я, ушел в кабинет и сейчас же съел грушу. Вытерпишь, когда такой душистый, сочный плод в руках!

Просил Василья Кузьмича купить мне чижика. «Не нужно такой дряни, — сказал Василий Кузьмич, — в нем ни цвета, ни голоса». А мне очень хочется; попрошу кухарку купить и поставлю у себя с клеткою на окошко.

По двум линейкам писать гораздо лучше: слова ровнее. Сегодня за обедом Василий Кузьмич приказал закрыть мне грудь салфеткою. Это очень полезно; и прежде, в детстве, меня завязывали.

Обещали достать чижика.

Выпал последний зуб. Скоро ли начнут расти новые? А чижика все нет!

Есть чижик! Да какой миленький, какой веселый! Сам ест конопляное семя и пьет воду — и все поет, все чиликает. Заплатили гривенник.

Мне очень хочется красного платка на шею. Скажу Василью Кузьмичу; как бы он не рассердился? Скажет: «Вы ребячитесь, бросаете деньги». Чижик здоров.

Уж меня водит человек под руки. Приятно и легко. Что день, то я ближе к цели.

Меня кормят молочною кашею. Кушанье мягкое и очень сладкое. Чижик тоже ест кашу.

Навязал на шею чижику зеленую бахромку; он стал еще красивее.

Хочу достать другого чижика: моему будет веселее, у них будут дети, маленькие чижики, и вдруг все запоют целым семейством; то-то будет весело! Разведу полную комнату чижиков.

Сегодня целый день провел, слушая играющую табакерку; играет весело, и внутри все перебегают прутики — не насмотришься! Чижик тоже пел.

Даст бог весну, я положу в клетку к чижику зеленой травки — как обрадуется бедная птичка!

Василью Кузьмичу представилось, что я скоро умру; он советовал мне написать духовную. Странно!

Я сказал Василью Кузьмичу, что переживу всех, и кухарку, и Федота, и его самого; он пожал плечами и ушел.

Был доктор, не знаю зачем, прописал лекарство. Я сделал чижику прекрасную коробочку из карты.

Лекарство вылил в печку. Был доктор, прописал другое.

И то вылил . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Этими словами или почти этими оканчивалась рукопись, потому что еще там было нацарапано несколько строчек, но таким почерком, который очень похож на знаменитую гвоздеобразную грамоту: ни в одной букве нельзя было признать никакой известной формы. Я нетерпеливо ожидал окончания переговоров высокого барона с доктором; наконец дверь отворилась, барон вышел и начал раскланиваться.

— До свиданья, m. le Baron, — говорил доктор, — будьте благонадежны, покушайте еще эту зиму моих микстур, а весною с богом на воды в Мариенбад — и ваш курс окончен.

— Вы думаете, они будут мне полезны? — спросил барон, отворяя дверь.

— Непременно! Они укрепят когезию твердых частей и умерят чувствительность нервной периферической системы; но ради бога, calmez vous, laissez toutes les affaires qui...¹

Барон захлопнул дверь, и фраза осталась неконченною.

— Что это? — спросил я у доктора, показывая ему тетрадь.

— Это, вот изволите видеть, — отвечал доктор, спокойно опускаясь в кресла, — это один из добрейших людей, последняя отрасль древнего, богатого дома баронов Фейфтобак. Весною будет три года, как я имею над ним практику. Удивительный субъект! Первоначальная болезнь его была просто tussis, кашель; но в продолжение трех лет он испытал поочередно все так называемые кахетические болезни. Удивительный субъект! Все вынес, и теперь, кроме некоторого рода дискразий, в нем ничего не осталось. Впрочем, надеюсь, Мариенбад довершит начатое.

— Мы, кажется, не понимаем друг друга. Вы говорите о больном, который сейчас вышел?

— Разумеется!

— Напротив, я спрашивал об этой тетради.

— О тетради? Стоит ли заниматься подобными глупостями! Это писал почти сумасшедший, помешанный. Недели две назад пришел ко мне человек, очень хорошо одетый, и просил навестить его дядю. Мы отправились; при первом взгляде я узнал, что у больного marasmus неизбежная участь старости, болезнь неизлечимая; однако я прописал легонькое укрепляющее лекарство; назавтра я навестил больного; племянник со слезами просил прописать еще лекарство; напротив, сам больной смеялся, уверял, что он здоров, и просил меня не беспокоиться. Эта странность поразила меня. Я советовал племяннику не спускать глаз с больного и, в случае перемены, дать мне знать. Через день опять явился ко мне племянник с этою тетрадью, которую украл у дядюшки, заметив, что он что-то в ней записывает и на ночь тщательно прячет ее под подушки. Смотрю — да это hypochondriasis! Вот твоя болезнь, голубчик! Вот откуда и anorexia, и tremor, и прочая, и прочая!.. И муллу-то этого я знал: он продавал наш невинный пенник вместо какого-то восточного эликсира от всех болезней. «Не беспокойтесь, милостивый государь, — сказал я племяннику, — у нас у самих на это есть верное лекарство. Пойдемте».

— Приходим. Старичок сидит в кресле возле кровати и строит из карт домик, что-то шепчет и улыбается, глядя на свою шаткую работу, а на кровати стоит клетка с чижиком. Я сдул со столика карточный домик и начал говорить: «Полно вам дурачиться, Дмитрий Иванович! Все мечты человека разлетятся, как ваш домик; стыдно забирать себе в голову глупости на долгое время; лекарство муллы просто дрянь: оно не имеет никакой силы, да и весь город о нем знает. Вот ваша тетрадь, видите: она уже у меня». Дмитрий Иванович робко посмотрел на меня, торопливо заглянул под подушку и тихо опустился на спинку кресла; ни слова, ни звука; по телу пробежал легкий трепет, точно в живой рыбе, когда ее тронешь рукою, и только. «Теперь, — говорю я племяннику, — не надо зевать»; открыл кровь, на голову льду — и старик очнулся.

— Ах, боже мой, — прошептал он, — что со мною? неужели все это мечта?

— Мечта, — подхватил я, — нелепая мечта! Посмотрите в зеркало: глубокие морщины на лице вашем, пожелтевшие от времени волосы, ваша дряхлость разве не обличают, что вам пошел восьмой десяток?

— Правда, правда. Возьмите его, — едва слышно сказал Дмитрий Иванович и медленно отворотился от зеркала... Он закрыл лицо длинными высохшими кистями рук своих и плакал, как дитя; крупные слезы, пробиваясь между пальцев, быстро скатывались по его меховому шлафроку...

«Ну, — сказал я племяннику, выведя его в другую комнату, — мы восторжествовали; болезнь смята, прогнана... Только я должен сказать вам, что существование вашего дядюшки не может быть продолжительно: сильные потрясения, при всей своей пользе, бывают пагубны». — «Благодетель мой! — сказал племянник, обнимая меня, — хоть на два часа мой дядюшка здоров, и этого для меня довольно...» И, поверите ли, он плакал, говоря эти слова. Благородный человек!..

Вчера я встретил на Невском племянника; он шел в богатой бекеше и в шляпе, обшитой флером.

— Что дядюшка? — спросил я.

— Ваша правда, доктор, — отвечал он, крепко сжимая мне руку, — дядюшка уже на Смоленском кладбище... Заходите, доктор, когда-нибудь ко мне; у меня по пятницам вечера.

— Надобно будет, — продолжал доктор, — когда-нибудь заехать, отвезть ему эту тетрадь.

— Вы лучше отдайте ее мне, — сказал я, — она племяннику будет напоминать печальное происшествие, а мне, напротив, приятный вечер, проведенный с вами.

— И то правда; пожалуй, возьмите!..

— Прощайте, доктор!

— А мозоли? Вы с ними не шутите: полечите их рационально.

— Непременно; но теперь мне некогда; если позволите, я приеду в другое время.

— Как вам угодно; в пять часов пополудни я всегда дома. Мой совет — не шутить...

— До свиданья!