Игрушечка

Марко Вовчок

— Что барышня? Что говорила? С кем говорила?

Я вижу, что и барышня не спокойна: ухожу я от нее поздно вечером — не спит, ранним утром застаю — не спит.

— Барышня! — говорю. — Чего заботные такие?

— Тяжело мне, — ответила.

— Матильда Яковлевна вас огорчила?

И она опять:

— Тяжело мне, Игрушечка!

Прошло сколько дней. Все барышня в тоске, и все, видно, душа ее волнуется. Одним утром прихожу, застаю, что она уже совсем одета, стоит подле окна. А лицо у нее было тогда такое, словно она кого одолела или решилась, пошла на что. Быстро ко мне обернулась и спросила:

— Матильда Яковлевна встала?

— Нет еще, — говорю.

— Скажи мне, как встанет, сейчас же скажи, Игрушечка!

Я пошла, дождалась, пока Матильда Яковлевна встала, прихожу и говорю. Она изменилась в лице. Постояла серед горницы и пошла прямо к Матильде Яковлевне. Та сидела, чай в своей горнице пила около столика. Удивилась очень приходу раннему и пытливо глядит. Тихо подошла к ней барышня, и тихо села около нее на скамеечке, как прежде садилась ее рассказы слушать, и сама так глядела она на Матильду Яковлевну, словно и корилась ей, и просила, и ласкалась. У Матильды Яковлевны глазки сверкнули — обрадовалась, только радость свою скрыла и едва глянула на барышню. Стала ей выговаривать и попрекать; барышня все белей да белей становится и молчит. Замолчала и Матильда Яковлевна сердито. Пыталась барышня с ней заговорить и такие тихие да ласковые ей слова говорила. Матильда Яковлевна все-таки ей надменно отвечала и грубо так.

Приехали гости, за Матильдой Яковлевной прислали; она с собой барышню кликнула; та за нею покорно пошла. Гости спрашивают: «Чего это Зиночка так изменилась?» И господа тогда вдруг перемену увидели, встревожились. Матильда Яковлевна берет барышню за руку, и серед гостиной ее выводит, и давай рассказывать: что вот какая Зиночка упрямица была, да теперь сама хочет исправиться, вот сегодня прощения просила. «Да?» — спрашивает у барышни. Та чуть слышно что-то сказала; бледна она стояла и вся дрожала. Хотела уйти — Матильда Яковлевна не пустила, около себя посадила. Гости все стали тогда барышню хвалить, целовать, стали советы ей давать. Господа радуются, а Матильда Яковлевна все говорит им: «Да, вы недаром свою Зиночку на мои руки отдали!»

Сказал ли кто слово лишнее или чем другим обидел барышню, только она пришла из гостиной словно больная и очень долго плакала.

С этого дня отшатнулась она от Матильды Яковлевны навсегда, навек. Спохватилась тогда Матильда Яковлевна. Давай заискивать, всячески ухаживать, ублажать — ничего уж не помогло: только, бывало, посмотрит на нее барышня так, что будто и жалеет ее, и брезгает ею.

Матильда Яковлевна боялась, чтобы господа печали барышниной не заметили, чтобы не вздумала на нее барышня жаловаться.

Барышня не жаловалась, только еще стала она задумчивей, очень поскучнела и часто плакала. И плачет, бывало, уж не по-прежнему, с криком да с сердцем, — тихо плачет да горько.

Все это замечала Арина Ивановна, и уж не раз она к барышне тайком пробиралася; ручки у ней целует.

— Я ваша слуга верная, я! — все твердит, а та и слушает, и не слушает.

— Чего-то вы все невеселы, все скучаете? Замучила вас, видно, ученьем-то, мое сокровище? — говорит барышне.

— Да я ничему не выучилась и ничего не знаю, как же замучила? — ответит печально.

— Ах, она, ехидная! — воскликнула Арина Ивановна. — Сколько времени учит, а ничему не выучила! Да она нарочно тянет, чтобы побольше поживиться от папеньки, от маменьки! Да она обманщица лукавая!

И, верно, ее слова барышне западали в душу, все она печальней становилась.

— Игрушечка! — часто говаривала. — Никто нам правды не скажет истинной! Вот как, Игрушечка!

Матильда Яковлевна все видела, все знала, как Арина Ивановна барышне нашептывала, как к ней прокрадывалась, видела, а молчала, будто не до нее дело, и весела была всегда и говорлива; хоть часто, бывало, с сердцев у самой ручки дрожат, а улыбается и глазки щурит ласково.

Минуло барышне 14 лет. Тут уж и все стали замечать, что она умом мешается: забывать стала имена. Особенно начала она мешаться, как побывала на похоронах. Умерла в соседстве богатая барыня, и весь околоток зван на похороны. Пышно ее хоронили — такой ее последний завет дан детям, — и наши господа были, и барышню с собой брали. Только она приехала, я сейчас заметила, что глаза у нее нехороши.

— Игрушечка! — шепчет мне. — Ты видала мертвых? Понимаешь ли, что значит умереть?

Я хочу о другом заговорить, она меня не слышит и все себе твердит одно:

— Живет человек, умирает человек; все живутг все умирают.

И кто к ней ни подойдет, она всем одно и то же. Ничем ее нельзя отвлечь от мысли той, ничем рассеять. Господа тогда перетревожились, послали за лекарем. Лекарь говорит: «Помешана».

Помешательство ее было тихое; иногда она как будто и в себя приходила. Слез ничьих не могла видеть, вся побледнеет, бывало, задрожит. Я ей говаривала:

— Не тревожьтесь, барышня; со всеми горевать не станет вас.

— Игрушечка! — отвечала мне. — Когда плачет человек, ты знаешь ли, как ему больно! А я знаю, как больно!

Мало ей лекарством помогали. Стала она всех дичиться; потом стала от всех бегать, — тоска у ней безотходная была, ныла она да чахла. Перестала узнавать — ни отца, ни матери не узнавала. Кручинились господа. Громко Матильда Яковлевна вздыхала. Соседи приезжали проведывать, смотрели на нее из-за дверей, жалели, а она стоит серед горницы, думает, думает, словно хочет что-то припомнить, да не дается ей, и в муке великой она за голову берется. А то плачет — горько-горько плачет по целым часам. Спрашивай — не ответит, не заметит или испугается — убежит. С горя по барышне и барыня хворала это время. Матильда Яковлевна все около нее, утешала, успокаивала, а я при барышне. На моих руках она и умерла.

В розовый бархатный гроб положили ее, сухенькую, худенькую, и такое было у ней личико заботное, такое печальное — вот, кажись, большие глаза откроются и в сомненье она станет спрашивать о чем-то.

После барышниной смерти барыня меня за собой ходить приставила. «Она за Зиночкой ходила — я хочу, чтобы она и при мне была».

А время своим чередом пошло, стали привыкать, слезы высохли, только вздохнут о барышне, как вспомнят, да поскорей речь о другом заводят, повеселей. Сняли черное сукно со стен: опять и шумно и весело в хоромах; опять господа обеды званые дают.

Матильда Яковлевна все у нас живет да и отъезжать, видно, не думает. Она с господами неразлучно; барыня только глаза откроет, уж Матильду Яковлевну кличет. Матильда Яковлевна и книжки вслух читает, Матильда Яковлевна и гостей забавляет, она ж их и осудит, и осмеет, и передразнит, как выпроводит. Вот это, бывало, по вечерам если случится, что никого гостей нету, Матильда Яковлевна и почнет в разных лицах являться: то генеральшей войдет чернихинской, — ну, совсем генеральша, так же и шаль по всему дивану распустит, чтоб никто рядом не сел, и посматривает так же строго на всех, — то представит карачевскую барышню, что все вздыхает и платочком обмахивается; всех она, бывало, переберет, всех-то до единого. И очень господ этим утешала: так хохочут, что приходилось иногда обоих водой брызгать.

А Арина Ивановна ночей не спит, в тревоге она да в сомненье: стала Матильда Яковлевна что-то часто в хозяйство вмешиваться. Войдет к Арине Ивановне: «Дайте ключи!» — и, не дождавши слова ответного, возьмет сама и пошла по кладовым шарить. Барыне жаловаться было нечего, с каждым днем больше ее обходила Матильда Яковлевна.

В обиде, в досаде, в тоске сидит себе одиноко в своей комнате Арина Ивановна; похудела и пожелтела; перестала к попадье в гости ездить, перестала и к обедне по воскресеньям ходить. С нами то вдруг ласковая, такая приветливая, свои сны нам рассказывает, работой нашей не нахвалится, то вдруг раскричится, разлютуется, все не по ней, все нехорошо, грозится: и то и другое будет вам. Если встретится с Матильдой Яковлевной лицом к лицу — всякое дело бросает, прочь бежит.