Игрушечка

Марко Вовчок

— А забеги-ка нынче в рабочую пораньше, — говорит мне раз Андрей, — я работу новую начал.

А это он мне сундучок делает. И какой этот сундучок славный был! Я его и во сне сколько раз видела, что вот я туда добро какое-то складываю; а то приснится мне, что сундучок мой рассыпался, или открою, а из него огонь и дым валит.

— Готова моя изба, — говорит Андрей, — дождемся разговень и пойдем к господам... Али чего ждать! До разговень уж недалеко, пойдем к господам теперь, а после Петрова дня и свадьбу сейчас сыграем.

— Нет, Андрей, погоди, — говорю ему, — погоди ты немножко. Теперь господа очень горюют, в большой они печали — как еще примут нас...

Знаете, ведь у нас все на барском веселом или печальном часе.

Уж давно повадился к нам ездить новый сосед, барин угрюмый такой, усы у него щетинистые, взгляд железный какой-то, одет весь в черном, а на шее красненькая ленточка. Он по соседству себе имение большое купил года два назад, и мы его понаслышке только до сей поры знали, что будто очень он лют был. Вот познакомился он с нашими господами, — сам приехал, — да и стал учащать. Как он ни побывает, после всегда барыня плачет, а барин вздыхает да насвистывает, — да не прежнюю веселую, плясовую, а какую-то заунывную. И как знакомец новый ни приедет, разговоры у них с господами жаркие идут. Стал слух носиться, что ему хотят Рогожино продать.

Как я услыхала, бегу к Андрею.

— Андрей, — говорю, — знаешь?

— Знаю, знаю! — ответил. — Только тебя поджидал, сейчас идем к господам. Что дальше будет — неведомо: хорошего много не жди!

— Как идти-то? — говорю. — Ведь теперь тот сидит у них, и спорят о чем-то.

— Верно, торги ведут нашими головами, — ответил мне Андрей. — Да еще не время его бояться, еще не пора... пойдем!

— Ну, пойдем!

Еще в сени входим, уж голоса слышим. В гостиной говорят.

— Да помилуйте, — басит сурово кто-то, — никто другой вам такой цены не даст, что ж вы еще жалуетесь, что дешево продали!

— Да мне прошлого года почти вдвое больше давали, — отвечает наш барин.

Барыня, слышно, всхлипывает.

— То был год прошлый — тогда давали, — а теиерь год нынешний — теперь не дадут!

А мы стоим да слушаем.

И долго стояли. То тот, то другой мимо нас к двери прокрадывался послушать, кажись, все на нас глядели, удивляючись, чего мы тут стоим оба, и спрашивали: «Чего вы ждете? Чего стоите?»

— Не томи ты и себя, и меня, решайся, — сказал Андрей. — Войдем прямо к ним.

— Войдем, — говорю.

И отворяем двери. Барин наш услыхал, вскочил — такой он и встревоженный, и раздосадованный. Барыня платочком прикрывается — плачет, а чужой пристально своими глазами железными на нас глядит.

— Что вам надо? Что это значит? — нетерпеливо так спрашивает барин.

Говорит ему Андрей, просит его.

— Как, Игрушечка, — вскрикивает барыня, — ты хочешь замуж выходить?

— Сватайтесь, женитесь, мне все равно! Не до вас теперь, ей-богу! — говорит нам с досадою барин.

И махнул рукой, чтоб шли.

Тогда чужой привстал.

— Позвольте!

— Ах, да! — вскрикнул наш барин. — Я забыл! Я уже не господин ваш, вы проданы, вот ваш новый барин!

— Как! — вскрикнула барыня. — И Игрушечка продана! Ах, боже мой!

Мы глядим на нового — хотим его попросить, а он нам как крикнет? «Марш отсюда!» — и отвернулся...

— Пропали мы, Андрей! — говорю.

Он молчал, все о чем-то крепко думал.

Под вечер приехал исправник и с ним весь стан, и еще какие-то господа, что на все кругом такими жадными глазами смотрели. Созвали людей к крыльцу, объявили им, что проданы они; нового барина показали. А он стоит, и оглядывает покупку свою, и поморщивается — не по нраву ему пришлася.

— Что за люди! — говорит исправнику. — Как стоят! Как глядят! Смелость-то, дерзость-то какая!

— Ничего, — исправник отвечает, пристегиваючи свой сюртучок, — исправить всякого можно!

Новый барин сейчас же и поселился в доме. Прежние наши господа еще два дня оставались.

Это время я почти Андрея не видала; новый барин успел уж всех на работу поставить; из его имения приказчик приехал за всем надзирать, и неутомим был, и неусыпен; везде его голос сиплый слышен; во всех уголках он словно из земли вырастал — сам приземистый, голова большая, взгляд свирепый, а в руке арапник тройной.

Накануне выезда призвала меня барыня.

— Игрушечка! — говорит. — Собралась ли ты? Ведь ты со мной едешь. Как благодарна я вам, — обратилась к новому барину, — что вы мне эту девушку уступили — я привыкла к ней очень. Как я благодарна вам!

«Вот что еще меня ожидало!» — подумала я себе и прямо к Андрею пошла.

— Прощай, Андрей, прощай, желанный!

— Не плачь, не тужи, поможешь ли? — говорит он. — Пойдем к барыне.

— Да что ж, — молвлю, — подарит она нас по своей доброте рублем или платьицем со своего плеча.

— И то правда! — проговорил.

Голос приказчиков послышался.

— Иди, иди скорей, — гонит меня Андрей, — иди, боюсь, он тебе скажет что.

Мне же словно какая-то надежда в душу вошла: попытаюсь, попрошусь у барыни! Все думаю и все никак время не выберу, не застану ее одну.

Уж карета запряжена, а я еще ей ничего не сказала; уж одеваются! Тогда я не смотрела, кто был тут, стала ее просить, молить:

— Оставьте меня! У меня жених есть любимый!

— Ах, ах, Игрушечка! Не стыдно ли тебе! И ты меня могла бы оставить? Ах, как же это можно! Боже мой! Все нас покидают!

И заплакала. Повели ее под руки в карету, посадили, втолкнул и меня кто-то, и помчались мы. Еще раз увидела я Андрея; стоял он при дороге белый как полотно и поклонился. Мелькнуло лицо нового барина и глаза его холодные.

Через два месяца пришло известие из Рогожина, что несчастье случилось. Шесть человек на поселение пошло, Андрей шестым.

А мы вот переехали к барыниной тетеньке — поселились у нее да и живем себе. Никого мне, ничего знакомого, только вот портрет барышни покойницы; кудрявенькая и веселенькая она на портрете: такая была она, когда меня Игрушечкой назвала. Далеко ж теперь Игрушечка переброшена, далеко!

Барынина тетенька уж старая барышня, седая и скупая. Ходит она вся в черном и часто молебны служит, а платит она за них не деньгами — мукой или овсом, или круп пошлет. Дом у ней большой, комнаты темные и везде черные коврики суконные перед порогами. Кругом дома амбары, кладовые — везде тяжелые замки висят; сады — и те замкнуты. Девушки горничные все кружева плетут, — барышня продает, — и все говорят шепотом, тишина в доме, тишина, только барышнина собачонка заливается лаем звонким. Скучно моим господам у тетеньки; похудели и побледнели, у ней живучи, и словно полиняли. Приду я барыню раздевать ввечеру, а она мне жалобно:

— Игрушечка! Скажи хоть ты что-нибудь веселое!

Только они входят к тетеньке — тетенька тотчас свои очки возьмет, протирает, наденет, и глядит им в глаза, и головою качает:

— Ох, ох! Весь вы мой домишко разнесете, только я глаза закрою, все у вас прахом пойдет!

Охает и все одно им твердит. Они уверять ее почнут:

— Да можно ли, мы никогда...

А она головой качает.

Меня выучили кружева плесть; вот я кружева плету и век свой изживаю. Много времени с той поры прошло, как я сюда приехала, много тоски, много скуки едкой пережито. Да ни к кому уж я сердечно не привязалась, ни к кому уж и не привяжусь. Только сердце забьется, только душа повлечет — видится мне впереди пустая степь безбрежная, дальняя дорога, да тоска жгучая, да слеза одинокая.