Братья

Євген Гребінка

На широком дворе ходил Павел Федорович под руку с откупщиком, жидом Самойлом. У них был жаркий разговор.

— Не могу, ей-богу, не могу, любезнейший Самойло, уступить тебе ни гроша; в большом количестве — дело другое.

— Это в этом как вам угодно. Я только изволил говорить, что, примерно, у вашего покойного батюшки имел уступку.

— У батюшки — другое дело: он мог выкуривать вина вдвое более и продавал дешевле; он был один, а нас двое сидит на его имении. Андрей тоже курит. Ты не заезжал к нему?

— Забегал по дороге, да они в таких хлопотах, что ой! Они хоронят своего человека, того, что был при них человеком.

— Утку?

— Да, кажется, Утку, того, что любил выпить.

— Странно! Я третьего дня его видел живого.

— Он вчера умер, скоропостижно.

— А сегодня хоронят! Бедный Утка!.. — Потом, помолчав немного, Павел Федорович продолжал: — Хоть брат мне Андрей Федорович, а не скрою от тебя, любезный друг Самойло, что много греха он хватил тут на душу.

— Как так?

— Да так! Вот видишь... как бы сказать... ну, да что тут церемониться! Андрей Федорович засек бедного Утку до смерти... Не пугайся, Самойло! Я знаю, что человеку с хорошими правилами это даже слушать трудно; но что ж делать? Сердце мое разрывается на части, а должен высказать всю правду!.. Я надеюсь, ты будешь так добр, друг мой, что возьмешь маленькое письмо к исправнику, которого я должен известить об этом происшествии.

— Так это вы изволите, то есть, на братца...

— Что ж делать, любезнейший!.. Где дело совести, тут нет родства... Я на то дворянин, чтоб свято выполнять присягу. Ты сам умный человек.

— Известно, вы люди ученые. А какие Андрей Федорович с виду смиренные! Я никак бы не подумал...

— То-то и есть, любезнейший. В тихом болоте черти водятся, — говорит пословица. Он не наш брат: что на сердце, то и на языке!..

Часа чрез три после этого разговора жид Самойло, подпрыгивая на тряской повозке, вез в уездный город донос от Павла Федоровича, в котором он с прискорбием извещал о противозаконных поступках своего брата Андрея и просил земский суд не замедлить выехать в Жаворонково для освидетельствования умерщвленного побоями человека, которого с намерением похоронили прежде узаконенного срока.

А Павел Федорович потирал руки и думал, ходя скорыми шагами по своей комнате: «Теперь ты в моих руках, рябчик! Или прикидывайся сумасшедшим и отдай мне Жаворонково, или... не бойсь, испугаешься: дело уголовное! Впрочем, сам виноват: разграбил без меня отцовское наследство. Ну, да бог с ним! Жил бы себе, пока умрет; так нет, вздумал еще жениться!.. Пойдут наследники, и имение, нажитое трудами отца, перейдет черт знает в какие руки! А все эта немка: сама навязывается!.. Андрей до смерти не решился бы жениться: так она сватается да и только, забыв всякую совесть!.. Вот какова теперь стала нравственность! А все проклятые новейшие романы... Гей, Бродяга!

— Что прикажете, ваше высокоблагородие? — закричал усатый лакей в военной куртке, вбегая в комнату.

— Луна светит?

— Светит, ваше высокоблагородие.

— Я сейчас иду с тобой на реку, стрелять уток.

— Слушаю, ваше высокоблагородие.

Как хорошо кладбище в Жаворонкове! Это не ваше северное кладбище, где на песчаных, полуразмытых дождем могилах торчат, наклоняясь в стороны, дряхлые кресты и кое-где вытягиваются из бесплодной почвы длинные желтые травы. Мне понятны на севере стихи Карамзина:

Страшно в могиле хладной и темной!
Ветры здесь воют, гробы трясутся,
Белые кости стучат!

Не то на юге! Вы похоронили, положим, друга, и на следующую весну роскошная природа закидает его могилу цветами и зеленью: широкие снопы колокольчиков лиловыми дугами склонятся над его прахом, резвый горошек взбежит по кресту, обовьет его, опутает зелеными прядями и повиснет на нем небесно-голубыми гирляндами или розовыми кисточками душистых цветов. В пышном веселом наряде предстанет вам могила вашего друга! Живительная мысль о возрождении обвеет печаль с души вашей: вы инстинктивно познаете, что находитесь в точке соединения земли с небом, почуете душою присутствие великого, непостижимого — и сердце ваше затрепещет святым восторгом и из тайника своего пошлет драгоценный алмаз — чистую слезу на глаза ваши: и это будет слеза не скорби, не печали земной; вы сами себе не дадите в ней отчета и пойдете с могилы друга с тихою радостью. Кто скажет на южном кладбище:

Страшно в могиле хладной и темной... —

В ограде из густых ветвистых черемух дружно теснились зеленые могилы жаворонковского кладбища; ночные фиалки, расцветая в траве между ними, разливали вокруг тонкий, приятный запах. Была полночь. Давно все спало. Прилегши к земле, кажется, можно было б услышать, как бьется пульс природы — так было тихо!.. Изредка на лугу пугливо вскрикнет сонная чайка, и опять все молчит. Месяц высоко плыл по чистому, темной синему небу, и под ним и за ним, как легкий пар, пролетали серебристые облака.

Вот скрипнули кладбищные ворота, и из-за черемухи протянулись по могилам две тени, а за ними показались два человека. Они торопливо пробирались между крестами, нашли в углу свежую могилу и начали ее быстро раскапывать. Работа кипела; месяц плыл по небу; все спало вокруг: только в тишине раздавалось прерывистое, усиленное дыхание гробокопателей и с шорохом рассыпалась по траве земля из-под их заступов; вдруг заступ глухо стукнул в крышку гроба — и все замолкло.

— Что ты стал, Бродяга! — сердито прошептал человек, стоящий наверху.

— Страшно стало, ваше высокоблагородие, — отвечал другой из ямы, — так руки и опустились!

— Дурак, на берегу тонешь! Снимай крышу; подавай его сюда.

И через минуту высунулась из ямы бледная голова мертвеца; густой черный чуб разделился на лбу и висел по сторонам длинными космами, а открытое чело и лицо страшно сверкало, облитое серебряными лучами месяца. Павел Федорович схватил мертвого за волосы, отворотился в сторону и вытащил его на траву; потом подал руку Бродяге, и Бродяга в один прыжок выскочил из могилы.

— Воля ваша, — говорил Бродяга, дико озираясь в стороны, — а... я... нет, ей-богу, нет... посмотрите...

— Что с тобой?

— Ей-богу, он шевелит губами!

— Трус! Подай-ка арапник, вот я его пошевелю; ну же, проворней! Завтра суд приедет, надо кончить поскорей.

Арапник хлопнул.

— Ай, ай! Павел Федорыч! — закричал мертвый, поднимаясь на ноги.

Как мыши от кота, бросились бежать с кладбища Павел Федорович и Бродяга. Топот своих шагов они принимали за топот мертвеца; собственные тени, мелькавшие в стороне на дороге, казались им бесплотными руками какого-то чудовища, которое хотело их схватить за затылок; в воздухе, свистевшем мимо их ушей, им слышалось сердитое шипенье злого духа.