Братья

Євген Гребінка

Месяц высоко плыл по небу. Спокойно спало Жаворонково; только не спал Андрей Федорович: грусть о смерти Утки не давала ему покоя.

«Вот уже давно за полночь, а я все сижу нераздетый и не сплю, оттого что нет моего Утки, — думал Андрей Федорович, глядя в окно на небо. — Говорят старые люди, будто душа умершего трое суток летает вокруг своего дома, как ласточка вьется вокруг разоренного гнезда. Может быть, и душа Ивана теперь близко где-нибудь; а может быть, она вот сейчас пролетела легким облачком мимо месяца! Известно — душа божия, гуляет себе по высотам, где нет ни печали, ни воздыхания!.. Ей нет другой работы».

Легкий стук в окно прервал эти размышления. Андрей Федорович вздрогнул; стук повторился сильнее — озноб пробежал по телу Андрея Федоровича.

— Кто там? — спросил он нетвердым голосом.

— Я, — отвечал внизу, за окном, знакомый голос.

Андрей Федорович взглянул вниз и обмер: там стоял Иван Утка.

— Впустите меня! — жалобно говорил Утка.

Андрей Федорович молчал.

— Впустите меня! Все двери заперты, войти некуда, — повторил Иван.

— Не пущу, Иване! Бог с тобою, лежи себе спокойно.

— Где ж я тут лягу? Святые вас знают, что выдумали; трава мокра от росы. Впустите!

— Оставь меня в покое! Я знаю, что виноват перед тобой; видит бог, я не хотел тебе сделать зла: ты сам напросился снимать сапоги, сам упал и сам умер!

— Христос с вами, барин! Что это вам приснилось?

— Не приснилось, Иване! О, когда б приснилось!.. Иди себе с миром да ложись в могилу; я завтра за твою душу отслужу панихиду, то и тебе будет спокойнее...

— Перестаньте шутить, барин! Я виноват, что вчера был немного пьян да и заснул... за то вы уже довольно и посмеялись надо мною... Впустите! Мне и есть хочется.

— Оставь меня в покое! Видно, нечистая сила говорит твоими устами; тебе не нужна пища.

— Да разве я дух какой, что мне и хлеба есть не нужно?

— А то ж кто?

— Я ваш слуга, Иван Утка!.. Вот заспались!

— А перекрестись.

— Хоть десять раз, коли вам хочется; смотрите...

— Так! А прочитай молитву.

Иван начал читать «Отче наш».

— Нет, нет, нет, читай: «Да воскреснет бог».

Иван прочел.

— Да ты в самом деле не мертвец и не какая-нибудь нечистая сила! Неужели ты Иван Утка, мой слуга?

— Ей-богу, Иван Утка, ваш слуга.

— Это мне снится, что ли? — говорил про себя Андрей Федорович, крепко щипля свою руку, нос и уши.

— Да какой черт снится! — крикнул, рассердясь, Утка, — впустите скорее!

— Нехорошо, Иване, произносить имя черта — будь он проклят! — ночью; и без этого пропасть всякой дряни на белом свете... Когда ж ты хочешь, чтоб я тебя впустил в комнату, скажи, что у меня в кармане?

— А кто вас знает! Разве я могу влезть в ваш карман?

«Он должен быть человек, — подумал Андрей Федорович. — Если б он был дух, то знал бы, что у меня в кармане».

— Ну, скажи мне, что я третьего дня ужинал?

— Галушки с молоком.

— Правда!

— Колбасы четырех сортов.

— Так! Еще?

— Десять карасей со сметаною.

— Ну!

— Блюдо жареных голубят.

— Да! А еще?

— Миску вареников.

— И только?

— А после выпили кувшин молока.

— Правда, правда! А что я тогда говорил тебе?

— Говорили, что мало, что ужин без борщу не годится...

— Так, так!.. Ты вправду Утка!

Тут Андрей Федорович в восторге открыл окно и продолжал:

— Откуда ты пришел, моя Уточка?

— Вот этого-то я и сам хорошенько не знаю... Я был немного хмелен и не помню, где спал. Сплю и слышу меня ворочают с боку на бок и собираются бить арапником; я по голосу узнал Павла Федоровича; да так крепко спать хотелось, что подумал: «Пусть себе бьют, а я буду спать!» Вдруг как ударит меня Павел Федорович, да так больно, что куда и сон девался! Я вскочил на ноги, а они от меня... Смотрю, кругом кресты да могилы; стало страшно! Я скорей оттуда да едва дошел сюда: с похмелья ноги не несут.

«Опять чепуха, — подумал Андрей Федорович, ну, да он ли сошел с ума или я, а только он именно человек, живой человек»; подумал, разбудил дворню да и впустил Утку в горницу. Все крестились и чурали себя, когда вошел Иван Утка, и только тогда уверились, что он живой христианин, когда он съел половину жареного поросенка и выпил добрую чарку водки.

Куда было спать после этакого происшествия! Пока поговорили, потолковали, подумали, а тут и день смотрит в окно. Не успело солнце порядочно выйти из-за села, а по селу зазвенели колокольчики, и прямо на двор Андрея Федоровича прискакали два верховые казака, за ними почтовая телега, а в телеге человек с шеею, обмотанною красным платком, — это был земский исправник, один из числа нескольких десятков тысяч коллежских секретарей Российской империи. У него лето и зиму постоянно была обмотана шея красным платком яркого цвета; причина этому мне неизвестна. За первою телегою вслед скакала вторая: в ней сидел человек почтенной наружности, в картузе, с предлинным зонтиком: это был известный в уезде лошадиный барышник и главный заводчик свекловичного сахара, уездный доктор. В третьей телеге сидел писец в желтом нанковом сюртуке; в четвертой ехал фельдшер, с виду очень похожий на молоденького зайца, а за ним скакали шесть верховых казаков.

Андрей Федорович, протирая глаза от изумления, смотрел на гостей, которые с шумом шли к нему на крыльцо, будто на неприятельскую батарею, приказывая людям готовить посытнее обед да засыпать поболее лошадям овса. Вот дверь из сеней в комнату распахнулась, и на первом плане картины показалась красная шея исправника, из-за нее выглядывал длинноносый картуз доктора, за картузом желтел сюртук писца, из-под мышки которого выглядывала заячья мордочка фельдшера; далее пестрели казачьи шапки.

— Мое почтение, Мадагаскар Иванович, — сказал навстречу исправнику Андрей Федорович и хотел было уже с ним поцеловаться.

— Во-первых... — громко сказал исправник, отступая шаг назад, да и чихнул, потом утерся носовым платком и продолжал, — а во-вторых, я должен действовать без всякого лицеприятия, то есть вследствие законного основания... а в-третьих, извольте отвечать: где ваш крестьянин Иван Утка?

— Вот он, — отвечал Андрей Федорович, показывая на Ивана.

— Нет не этот, а другой Иван Утка.

— Да он один только и был у меня.

— Как же это? Где же Утка, якобы умерший скоропостижно ударом и бессрочно погребенный?

— Это он и есть!

Исправник поднял кверху плечи и брови, расправил персты правой руки в виде опахала, а левую приложил к подбородку и вопросительно посмотрел на обе стороны...

Вы догадываетесь, что здесь начинается следственное дело, которое ни вы не имеете охоты слушать, ни я рассказывать, тем более, что вам известно, кто прав, а кто виноват.

Между тем... ну, между тем хоть прочитайте следующую страницу:

В июне, в самый полдень, тянулась по пыльной дороге партия арестантов; они едва шагали, побрякивая тяжелыми цепями; впереди и сзади партии шли старые солдаты инвалидной команды во всей походной амуниции. Вот мимо партии быстро промчалась коляска, запряженная четвернею пегих лошадей. В ней сидел Андрей Федорович с своею супругой Фридерикою Карловной. Быстро приблизилась и исчезла коляска, осыпав печальных путешественников облаком пыли; но один арестант, в смуром кафтане, с широкою всклоченною бородой, долго смотрел вслед за нею, и когда она совершенно скрылась из виду, зашатался, побледнел и, судорожно хватаясь за товарища, грянулся о землю.

— Свистунов! Что с ним? — спросил ефрейтор.

— Должно быть, сомлел от жару, — отвечал инвалид, шедший сзади.

— Окати его водой!

И солдат, став на колени перед арестантом, начал лить ему на лицо из манерки воду.

Арестант был Павел Федорович!..