Записки студента

Євген Гребінка

Я желал бы знать, что думают лошади во время гололедицы?

Не знаю, как вы, а я с большим сожалением смотрю на лошадей, когда улицы покроет гладкий лед и бедные животные, робко ступая, скользят, шатаются и всякую секунду готовы упасть, может быть, с тем, чтобы не встать более. Особенно гибельны в это время торцовые мостовые и мосты. Люди — животные разумные, привыкшие ходить без опасения на скользком паркете, и те нередко падают во время гололедицы, — а лошади, бедные лошади! Право, жаль их...

Осенью 184... года часу в 10-м утра в Петербурге была знаменитая гололедица. Все живое, всякого пола и возраста, более или менее падало. Тучков мост представлял длинное поприще для этого упражнения.

Он был похож на арену, усеянную побежденными. Особливо камнем преткновения, о который разбивались все усилия путешественников, был маленький подъемный мостик посреди длинного моста на сваях... Я предполагаю моих читателей до того образованными, что они очень хорошо знают Тучков мост, что, проезжая или проходя его, они на половине своего пути подымались на холмик и, спустясь с холмика, опять продолжали свой путь спокойно, даже до каменной мостовой, — и очень хорошр понимают, что этот холмик не есть произведение природы, но подъемный мост, построенный инженерами для пользы общественной: ночью он растворяется и пропускает корабли, а днем, имея подобие естественной горки, приятно разнообразит путешествие...

Утром, во время знаменитой гололедицы, о которой уже сказано выше, я подходил к подъемному мостику на Тучковом мосту; деревянная горка, остеклованная льдом, представилась глазам моим; перед горкою стояла дюжая серая лошадь, запряженная в роспуски, и, поставя врозь все четыре ноги, с ужасом смотрела на предстоящую опасность; так называемый ломовой извозчик, стоя сбоку, собрал вожжи в одну руку и махал ими над лошадью, приговаривая нараспев: «Ну! ну-у-у! у!» На роспусках лежал белый досчатый гроб, привязанный веревкою; сзади стояла женщина лет пятидесяти, в голубой заячьей шубке, с желтым, поношенным платком на голове.

— Ну! ну! ну-у-у! — крикнул извозчик сильнее прежнего.

Лошадь с усилием ступила передними ногами на мостик, зачастила ими, скользя вниз по льду, и упала на колени.

— Ну! Разом! Ну! Серко! — прикрикнул извозчик, ударив лошадь концом вожжей. Серко быстро встал, прянул вперед, неверно цепляясь подковами, и, стеня, растянулся на мосту.

Два офицера выругали извозчика за то, что его лошадь мешала им пройти свободно.

Извозчик ругал мост и гололедицу и бил вожжами Серка, который стонал, жалобно смотря на своего хозяина.

— Он не подымется; разве ты не видишь, у него ноги изломаны? — сказал хладнокровно какой-то прохожий, в синем картузе, с красными выпушками.

— Ой, матушки! — вскрикнула старуха в голубой шубке, стоявшая позади роспусков, — Бедный Яков Петрович! И тут ему талану нету: и на Смоленское сразу не доедет!

— Ты родственника хоронишь, старуха? — спросил я.

— Какого родственника! Это их благородие, дворянин, чиновник. Добрый был, царство ему небесное, а какой бесталанный!.. Вот хороню на свои деньги... хоть сама не купчиха какая, не богачка... Бог заплатит ради доброго покойника...

Недавно члены какого-то человеколюбивого общества, сложась по четвертаку, схоронили безродного бедняка. Целую неделю говорили об этом поступке, и восемь разных статей было написано о нем в газетах, между тем как о приезде хивинского посланца говорили только сутки, о возвращении Тальони — двое, о привозе свежих устриц трое суток, о механическом диве и о превосходнейших каменных зубах (каждого из Вагенгеймов особо) публикуется в «Полицейской газете» только по три раза.

Передо мною стояла простая необразованная баба, которая, не будучи членом человеколюбивого общества, не складываясь ни с кем, на последние деньги, как могла, хоронила своего бедного собрата-человека и, как мне казалось, даже далека была от мысли публиковать о своем пожертвовании.

Я вообще очень привязан к прекрасному полу: люблю без души молоденьких и чрезвычайно уважаю пожилых; но я с особенным уважением смотрел на бедную старушку в голубой шубке, и как ниже ее в то время показались мне многие из прекрасных дам, читающих французские романы, отчаянно играющих в карты и даже могущих доставить своему protege выгодное место!..

Прохожий, которого по синей фуражке я счел за ветеринарного врача, более солгал, нежели сказал правду, потому что Серко, наконец, не выдержал манипуляции извозчика, встал на все четыре ноги и, кое-как переправясь через подъемный мостик, тихо потащил гроб.

Я пошел за гробом, разговорился с старухою и узнал, что умерший был ее постоялец, что он во время болезни даже продал все свое платье; что умер, не оставя ничего, кроме свертка бумаг. «И умер над ними, голубчик! За них, если даст лавочник пятачок, и то спасибо», — прибавила старуха.

Вы догадываетесь, что я купил у старухи бумаги; она на другой день принесла мне их. Это был повседневный журнал; между листами его лежали письма; каждое пришито к тому дню записок, в который было получено; все это вместе составило род простой повести, и я решился ее напечатать, не изменяя ни одного слова.