Записки студента

Євген Гребінка

Вчера я простился с нею. Это было на степном хуторе ее дяди, где все семейство Ш. гостит теперь. Часу в десятом утра она пошла в степь искать полевой земляники; я пошел с ружьем стрелять перепелок и нашел ее около версты от хутора.

Утро было чистое, ясное: мы сели в долине; все вокруг улыбалось, цветы весело помахивали головками, душистый чабер благоухал в долине. Грустно сидели мы; я рассказал ей необходимость поездки в Петербург. Судорожно обняла меня она, как бы боясь выпустить, потом, склонясь на грудь мою, тихо заплакала... Я тоже плакал... Горьки были для меня эти минуты, тяжело было на душе моей, а вокруг все было светло, весело: птички пели, ароматные цветы ярко пестрели. Мы немного успокоились, поклялись в вечной любви и обменялись кольцами. На небе не было ни облачка; но когда она стала надевать мне на руку свое колечко с незабудкою, вдруг на лицо ее набежала тень — мы разом вздрогнули, взглянули вверх: над нами вился степной коршун. Кто бы мог поверить, что такое ничтожное творение могло заставить нас затрепетать от неизвестного страха?..

Несколько минут мы сидели неподвижно, смотря друг на друга; я еще раз обнял ее, наконец, оторвался от прощального поцелуя и побежал в степь; она тихо возвратилась на хутор. К обеду мы сошлись оба печальные, а после обеда я уехал.

На днях я выеду в Петербург; мне приготовили хорошую дорожную бричку на рессорах; ехать будет спокойно; долго ли проскакать полторы тысячи верст? Чрез неделю я увижу нашу приморскую столицу, увижу новый свет; образованность, науки, художества — все там имеет свою цену. Чудный город!.. Что ты готовишь мне?

Давно ли — еще сегодня утром я был окружен милыми моему сердцу — и вот я один брошен в свет; с каждою минутою удаляюсь от знакомых мест моего счастливого детства и беззаботной жизни и приближаюсь бог знает к чему, к худому ли, к доброму ли, — во всяком случае к могиле. Когда я отправлялся в поход на войну, где готов был всякую минуту стать лицом к лицу смерти, я не грустил нимало, мне было весело; отчего же теперь грущу? Отчего я так плакал, в последний раз обнимая добрых моих родителей? Отчего мне беспрестанно мерещится этот проклятый зловещий коршун, с распущенными крыльями, с раздвинутыми когтями, висящий надо мною?

Выехав из дома, я все смотрел назад, пока не скрылась из виду наша деревня; долго еще была видна вершина пирамидального тополя — под ним еще вчера мы весело пили чай... Вот и он скрылся из виду; я вздохнул, прилег на подушку и под однообразную песню моего ямщика:

Как жена била мужа
Да еще пошла на него жаловаться, —

Вот я уже три часа сижу на станции; долговязый писарь говорит: «Нет лошадей». «Не верьте ему, бездельнику, — говорит какой-то проезжий, которого я застал здесь, — он на водку хочет. Вот я шестой раз сижу на этой дурацкой станции и ни разу не выехал, не дав четвертака этому пьянице — вот он чего хочет!..» Пришел еврей, содержатель станции, поднялся крик, ссора, спор — писать невозможно.

К бесчисленному множеству мифов, порожденных просвещением, должно также отнести и прославленную быструю русскую почтовую езду. Четырнадцать суток еду день и ночь и не могу проехать полторы тысячи верст: то нет лошадей, то лошади не везут. А беспрестанные неприятности, просьбы ямщиков и старост на водку, а рублевые порции телятины, которых мало десяти человеку позавтракать, — все это нестерпимо.

Здесь встретил меня человек вроде откормленного кабана, в красной рубахе, с рыжею бородою, с претолстою шеею, сквозь которую едва пробивается хриплый голос: это был сам староста. Он посмотрел на мою подорожную и посоветовал мне идти в гостиницу, потому что лошадей нет. Я отыскал смотрителя и подал подорожную.

— Надобно спросить у старосты, — сказал он.

— Я старосту видел.

— Что же он?

— Говорит: нет лошадей.

— Вот видите! Я вам говорю, гон ужаснейший!.. Хоть сами посмотрите в книгу... У меня каждая лошадь записана.

— Скоро ли будут лошади?

— А бог знает. Часов через шесть, может, соберем, если кто не подоспеет по казенной.

— А если подоспеет, то мне опять придется ждать?

— Делать нечего, у нас иногда суток по двое сидят: под столицею разгон всегдашний. Бейся, бейся, как рыба об лед — бедовое дело!

— Нет ли у вас своих лошадей?

— Куда нам держать! Служим из хлеба, а если хотите, здесь есть вольный извозчик, у него лошади знатные — мигом вас доставит в Питер.

— Ради бога, пошлите за ним.

— Только он менее сорока рублей не возьмет за тройку.

— Бог с ним, лишь бы доставил скорее.

— Так вы пожалуйте деньги, я ему отдам.

— Возьмите.

Добрый старичок смотритель! Он взял деньги, открыл окно и закричал:

— Фомка, живее барину тройку! Пожалуйте вашу подорожную.

— Для чего ж это? Ведь я поеду на вольных.

— Конечно, но все, знаете, оно безопаснее; вы уезжаете из станции, надобно беречь себя.

— Разве здесь шалят?

— Бог миловал; а на всякий случай не мешает, знаете, ради острастки.

Смотритель, записав подорожную, отдал мне ее, приговаривая: «Вот так лучше! Ну, теперь с богом». Добрый человек этот смотритель!

Много радости приносит нам фантазия, а еще больше печалей. Как сравнишь мечту с действительностью — вечный проигрыш на стороне последней, и человек — постоянная жертва разочарования. Я в Петербурге и недоволен им! Моя фантазия состроила идеал этого города; существенность не подошла к идеалу, и Петербург мне не нравится. Я ожидал гораздо лучшего... Неоштукатуренные дома некрасивой архитектуры, вроде фабрик, поразили глаза мои неприятным ощущением. Даже, мне кажется, мало в нем жизни, мало движения для столицы. Впрочем, я не видел еще главной улицы. — Невского проспекта. На этой улице живет мой дядюшка. Завтра приоденусь и поеду к нему.

Я приехал к дядюшке в 10 часов утра. «Его превосходительство изволят почивать», — сквозь зубы проворчал мне надутый лакей и захлопнул перед носом дверь. Прихожу в одиннадцать: «Чай кушают!» — отвечает та же ливрейная кукла.

— Доложи, братец, что я племянник генерала, приехал из губернии и привез ему от родной сестры письма.

Лакей окинул меня глазами с головы до ног и, указав рукою на дверь, ведущую в приемную, сказал: «Обождите там».

Целый час бродил я по комнате, рассматривая эстампы, висевшие на стенах, и не переставая удивляться, отчего бы дядюшке не пригласить меня выпить с ним чашку чаю. Ударило двенадцать; лакей отворил дверь в гостиную и просил меня войти.

Дядюшка в вицмундире, с звездою на груди, сидел на диване; возле него в кресле почти лежал молодой гвардейский офицер, а возле офицера сидела девушка, бледная, худая, перетянутая донельзя, очень похожая на стрекозу. При первом взгляде на дядюшку меня оставила мысль броситься к нему на шею. Это был чопорный старик, одетый с изысканностью, с белым фарфоровым лицом, без жизни, без выражения. Когда я ему отдал письма, он, не читая их, подал мне два холодные как лед пальца и хладнокровно проговорил:

— Очень рад, садитесь. Вы, вероятно, приехали на службу?

— Точно так.

— Здесь чрезвычайно трудно доставать места по статской службе.

Тут вбежал в комнату какой-то чиновник и пренизко поклонился дядюшке; дядюшка обнял его, усадил на диван и начал толковать о вчерашнем висте.

Мой дядюшка одушевился, глаза его как-то задвигались скорее; он засыпал своего гостя сюркупами, онёрами; три левэ, два левэ, четыре левэ так и лились с языка. Противник не плошал и быстро отстреливался фразами вроде: туз, король и дама сам-пят.

Девушка шепталась с офицером, смеялась и изредка посматривала на меня в лорнетку. Кажется, мой провинциальный костюм очень тешил ее: так, по крайней мере, я заключил из немногих слов, долетевших до меня; а офицер держал оппозицию, уверяя, что в Польше во время похода он видел много подобных оригиналов, что это в провинции в моде. Вероятно, язычок милой девицы уже слишком заехал далеко; она сделала какое-то замечание на ухо офицеру и, лукаво кивая головкою, громко сказала: n’est се pas?¹, а тот прехладнокровно отвечал: je crois que non².

— Dites encore, que la neige n’est pas blanche!³ — с сердцем, скоро проговорила девушка, сжала от злости губки, отворотилась от офицера и, презрительно посмотрев на меня, вышла из комнаты.

Офицер не тронулся с места, только зевнул.

Видя, что мною никто не занимается, я раскланялся. Дядюшка на этот раз не подал мне и одного пальца, только сказал, слегка кивая головою:

— Когда устроитесь, известите меня: мне будет приятно слышать; да кланяйтесь вашим родителям, если будете писать.

В передней я спросил слугу:

— Кто эта девушка и офицер?

— Это дети его превосходительства.

— А гость во фраке?

— Сочинитель Единорогов.

— Что же он сочиняет?

— Не могу доложить. Кажется, он сам сказывал, пишет историю дома его превосходительства. Писать лишь бы охота, а дом большой, с флигелями, с конюшнями...

Грустно я вышел на улицу. Мой дядюшка человек надутый; его дети — жалкие, пустейшие создания! Никогда нога моя не будет в этом доме. Если б мне пришлось умереть на улице от холода, я не укроюсь у него под воротами. Где радушный прием, о котором я мечтал всю дорогу?.. Где, наконец, благодарность? Опять разочарование!..

Вот уже месяц живу я в Петербурге; все мои занятия — обед, сон и прогулка. Чем более я узнаю Петербург, тем более ему удивляюсь. Очаровательный город!.. Острова его — загляденье! Если бы холодная сырость, проникающая вас по закате солнца, не напоминала о близком соседстве с Лапландией, можно бы подумать, что находишься под небом счастливой Италии: кругом прелестные речки с зелеными берегами; в их чистые воды глядятся изящно-красивые домики, тенистые сады, целый мир цветов. Вы идете; пахнул ветерок и обдал вас благоуханием цветущих померанцев. На чистой площадке сада, усыпанной белым песком, вы видите известную статую Меркурия Флорентинского, он вылетает из куста прекрасных синих колокольчиков.

Перст указует на даль, на главе развилися крылья,
Дышит свободою грудь, с легкостью дивною он,
В землю ударя крылатой ногой, кидается в воздух...
Миг — и умчится...

Боишься отвесть глаз, чтоб не потерять этот миг...

Далее, в павильоне из роз и акаций, Амур обнимает Психею; их позы полны неги и сладострастия; с какою любовью смотрит Амур в очи Психеи, будто читает в них вечную беспредельную повесть счастия! Его мраморные крылья, кажется, трепещут от восторга, и эта группа облита темным полусветом, проходящим между зеленых ветвей акаций, обвеяна тонким ароматом роз... Там ярко пестреет широкополосная, в восточном вкусе, шелковая палатка; шалун-ветерок мимолетом тронет ее — и роскошно заволнуются, перельются в радужных отливах ее фантастические полы и засверкают алые снурки и кисти, перевитые золотом. Тише!.. Вы слышите звуки, будто летящие к вам с вышины, — это беглая проба на арфе, аккорд, другой, — и чистый голос запел в палатке итальянское болеро; струны арфы то гремят, то замирают под руками, и голос певицы, проходя по всем изменениям страсти, дрожит, перерывается, растаивает в каком-то самозабвении и сливается с арфою; голос умолк, одна только арфа, как далекое эхо, в тихих аккордах повторяет страстную мелодию... Очаровательно!..