Записки студента

Євген Гребінка

— А эта тетрадь? — спросил я.

— Здесь ничего нет, кроме заглавия; вы в эту тетрадь и выписывайте. Надеюсь, что мы останемся довольны друг другом. Со временем я похлопочу о вас; граф Б., графиня С., барон П. и все за вас постараются — это все мои друзья; а между прочим, позвольте спросить, что вы берете с листа?

Этот вопрос сбил меня с толку; я покраснел и едва мог сказать:

— Я не знаю; что вы другим платите?

— Я моему писарю плачу сорок копеек медью с листа.

— И я на это согласен.

— Но, позвольте, любезнейший, тот пишет с писаного — это труднее, а вы будете писать с печатного: здесь нет никакой трудности — читай себе и пиши! Поэтому, я надеюсь, вы возьмете по 35 копеек с листа?

— Пожалуй.

— Еще одно условие: чтоб завтра к вечеру все было готово; я должен поднести мою книгу его превосходительству в день его рождения. Прощайте, тороплюсь на завтрак к князю Прохору Иванычу.

Единорогов уехал на прекрасной паре собственных лошадей.

Сегодня к вечеру я окончил работу, но уже не мог сам отнесть ее: моя грудь разболелась — и не удивительно: я написал в сутки около тридцати листов. Кровь сильно показалась из горла. Холодно, а голова горит. Лягу в постель.

Я слег. Анисья принесла мне от Единорогова деньги, без гривенника: те, сказал, после отдам: мелочи нет. На долго ли станет этих денег? А мое здоровье все хуже и хуже. Анисья — добрая баба, а никак не соглашается топить у меня в комнате. «Бог с тобою, — говорит, — теперь еще начинаются утренники, а тебе, кормилец, топи печку! Что же зимой делать?» Хорошо ей ходить с утра до вечера в своей голубой шубе, — ей тепло.

Верно, я крепко болен — Анисья без моей просьбы истопила печку и пошла за доктором, как говорил Васька.

К вечеру пришла Анисья, ругая наповал всех докторов:

— Экие они какие! — ворчала старуха. — Которому ни расскажу о тебе, все говорят: «Некогда, бабушка». Всилу отыскала одного и оставила адрес.

Часа через два приехал доктор — мальчик лет восьмнадцати; он очень важно вошел, поговорил со мною издалека, беспрестанно нюхая какие-то капли, будто я лежал в чуме, сказал слов пять по-латыни и уверял, что эта латинщина моя болезнь; потом прописал рецепт на полулисте, приказал принимать микстуру (которая должна родиться из его рецепта) чрез час по ложке и уехал, объявив Анисье, что в другой раз он ни за что в свете не приедет в такую чертовскую даль.

Вот уже месяц я лежу в постели, и все в одинаковом положении — ни лучше, ни хуже. Не будь я слаб, я был бы совершенно здоров. На дворе октябрь, грязно, сыро; у меня над постелью появилась течь, в комнате тяжело пахнет глиною. Вчера продал последнюю книгу «Сочинения Пушкина», подаренную мне в лицее за успехи в науках.

Сегодня отдал старый серебряный рубль Петра Великого, именинный подарок моей матушки, когда я еще был ребенком. Двадцать лет я носил его с собою; он был мне вдвойне дорог — как память матушки и память о великом государе. Впрочем, я его отправил в лавочку с уговором выкупить со временем. Немного оправлюсь — и хоть стану дрова рубить, а достану денег на выкуп.

Какой-то поэт сказал, что юноша вступает в свет в венке из прелестных цветов. Человек живет — и опыт неумолимою рукою обрывает на венке один за другим все цветы; остаются под конец только засохшие стебельки, которые, как терны, мучат человека. В этом венке он сходит в могилу... Давно ли я смотрел на жизнь, как на веселый праздник! Все люди были мне приятелями, все девушки казались чистыми, непорочными сильфидами. Я был окружен родными; отец, матушка, братья любили меня... она — горькое воспоминание! — так жарко клялась в беспредельной любви, в верности до гроба... мне совестно за нее! И все исчезло, прошло, как сон, как разлетается от ветра позолоченная гора облаков... Я имел достаток и мог помогать ближнему, а теперь моя матушка в бедности, и я не могу помочь ей! Сам лежу без куска хлеба, одолжен существованием милостыне от бедной солдатской вдовы!..

Часто смотрю по целым часам в окно: у самого окна стоит береза; на черных безлистых ветвях ее трепещет запоздалый, бледный листочек... Где его товарищи, с которыми он так сладко шептался в знойные часы лета? Их давно умчал холодный ветер; он один остался сироткою и тихо лепечет между ветвями свои жалобы, пока порыв бури не умчит его туда, —

Куда и лист лавровый мчится,
И легкий розовый листок!..

Мне жалко бедного листочка: его моет осенний дождь, и нет товарища прикрыть его... защитить его. Его судьба похожа на мою. Я люблю его: он мне родной... А далее, там, за березою, несутся по небу серые тучи, одна другой темнее, мрачнее, тяжелее!.. И день и ночь грустно тянутся они, как погребальное шествие за гробом прекрасного лета. Куда летят они, гонимые буйным ветром? И зачем летят они?.. В этом туманном небе, обремененном тяжелыми тучами, в этом тоскливом вое ветра, как в зеркале, отражается душа моя. Мне любо слушать и созерцать грустную природу... Со временем ветер перенесет облака, опять засветит солнце — и мир оживет снова: а я?.. Кто знает, может быть, мне придется сказать с Жильбером:

Je meurs, et sur la tombe ou lenlement j’arrive,
Nul ne viendra verser des pleurs.
Salut, champs que j’aimais, et vous, douce verdure,
Et vous, riant exil de bois!
Ciel, pavilion de l'homme, admirable nature,
Salut pour la derniere fois1...

Во всяком случае будущее отрадно — если не здесь, то там, где нет ни печали, ни воздыхания, там отдохну от страданий...

Как благодетельна природа! При однообразном моем положении, при нестерпимой скуке, которая ест меня, как ржа железо, она мне даровала какую-то способность дремать: стоит только закрыть глаза, — сейчас передо мною чудесные картины: горы, леса, реки; все живет, движется, говорит, поет... Невыразимо приятно! А между тем я слышу шаги Анисьи или частый стук дождя по оконным стеклам.

Более всего мне представляются картины моего детства. Кажется, утро. Солнце только что поднялось над землею, везде блестит роса; мы с сестрою выбежали в сад и едим клубнику. Ягоды такие крупные, сочные... «Стыдно, дети, есть без спросу ягоды!» — говорит маменька, отворяя окошко. Мы так и сгорели от стыда!.. Бежим в комнаты, а навстречу нам папенька: «Куда, дети? Ко мне, на шею!» И мы бросились целовать его... Вот мы все едем по степи в линейке, а вокруг столько цветков, да такие душистые... Мы, дети, побежали срывать цветы — так весело! На цветах садятся и ползают хорошенькие жучки — и золотые, и серебряные, и красные... Я подбегаю к кусту ракиты... порх из куста птица и полетела, свистя крыльями. «Какая это птица, папенька?» — «Стрепет». — «Ух, какое страшное название! Слава богу, она далеко улетела». — «Ты трус!» — говорит папенька. «Нет, я не трус, посмотрите», — и я иду к раките, толкаю куст ногою, а сердце так и бьется, так и кажется: еще вылетит другой стрепет. Иногда в несколько минут вырастаешь — и вот я казачий офицер, стою у окошка и слушаю дуэт школьников на шелковице, а между тем думаю: любит ли она меня? Является она, полна невинности, очаровательно хороша, улыбается мне и дает цветок камелии; я хочу обнять ее... Скрипнула дверь, я открыл глаза — все улетело, и цветы, и сады, и чистое небо, и зелень лесов, и милые лица...

Опять дышишь гнилым воздухом, видишь сырые грязные стены. За окнами шумит дождик, и одинокий желтый листочек дрожит и трепещет от ветра на обнаженной ветке. Закроешь глаза — и снова являются знакомые образы, и снова душа полна блаженства. Так проходят мои дни и ночи.

Поутру я смотрел в окно и не видел уже желтого листочка: он улетел куда-то темною ночью и уже не кланяется мне так приветно... еще я осиротел более. Писем из дому нет; хоть бы еще раз увидеть руку матушки, поцеловать ее строки! А тучи все идут по небу, мрачнее вчерашнего...

Сегодня я всю ночь беседовал с батюшкою.

— Скажите, пожалуйста, — говорил я ему, — вы живы и здоровы и даже по-прежнему веселы, а мне писал Щука-Окуневский, что будто вы умерли.

— Нет, мой друг, это неправда, — отвечал батюшка.

— Я так и думал. Старый сплетник Окуневский вечно лжет.

— Не брани человека; может быть, так надобно было.

Я начал думать и убедился, что Окуневский прав, что иначе сделать было нельзя, как написать ко мне такое письмо. После долго мы говорили с стариком. Вошла Анисья — и видение исчезло; но я ясно слышал слова «до свидания!», и за Анисьей в темном углу что-то кивнуло мне головой.

— Кто здесь был? — спросил я у Анисьи.

— Никого, батюшка; ты бредишь!

Я не захотел спорить с доброю женщиной, а попросил придвинуть ко мне столик и подать мою памятную книжку.

— Куда тебе писать! — сказала она, покачивая головою. — Чай, пера в руках не удержишь. — Однако подала, и я пишу-пишу, а писать не хочется — так очаровательны видения! Так и хочется закрыть глаза... Допишу после... чудесные видения... вот батюшка... вот еще кто-то...

Недавно я был в Большом театре. Давали «Озеро волшебниц». Театр был полон. Волшебница Тальони, обвив рукою резвую Шлефохт, неслась по сцене в живом галопаде. Вот они летят к зрителям; минута — и удаляются в глубину сцены под прихотливые звуки оркестра, восхитительно улыбаясь, сладострастно маня руками какого-то счастливца. Восторгу не было границ, театр дрожал от браво...

— Как вам нравится наш театр? — спросил один мой знакомый у толстого человека с огромными усами, сидевшего рядом со мною в креслах.

— Изрядно! — отвечал толстяк.

— Кто этот жирный чудак? — в свою очередь спросил я в антракте знакомого. — Этот толстяк, с которым говорил ты?

— Известный человек, дает чудесные обеды! Откупщик Иванов.

— Он не здешний, как видно?

— Да, он недавно приехал из ***.

— Мне кажется, он был банкротом?

— Бог его знает! Впрочем, он выдал свою дочь замуж за какого-то секретаря и обделывает все дела под его именем. Да мне что за дело! Он славный малый; простоват немного, немного материален, а обеды дает поэтические. Хочешь, я тебя завтра представлю к нему прямо в столовую? По рукам, что ли?

— Ни за что в свете!