Записки студента

Євген Гребінка

Я недавно видел, как в сети паука попалась муха; в одну секунду паук был уже возле своей жертвы, схватил ее, прижал к своей груди и долго обнимал ее двумя передними лапками, опутывая роковой паутиною; потом прокусил бедной мухе голову, выпил из нее кровь и преспокойно возвратился в свою засаду как ни в чем не бывало, только потолстел немного. С этих пор я не могу равнодушно смотреть на Сутяговского: когда он обнимает человека, мне все кажется: вот запищит бедный страдалец, вот сосед прокусит ему голову...

Сутяговский тоже меня не очень жалует: то экзаменует меня и чрезвычайно важничает, когда я, чтоб не огорчить батюшку, отвечаю ему, как профессору, то берет на себя труд делать мне наставления, поет с бемольного тона о нравственности, как пресвитерианец времен Кромвеля. Несмотря на все это, в нем сильно отзывается дух прошедшего XVIII века, не слишком нравственного.

Какую он состроил сердитую рожу, когда я сказал, что не считаю Вольтера великим поэтом! Он готов был скушать меня, как паук муху, проворчал себе под нос, вероятно, какую-нибудь глупость и, сразу переменив разговор, начал проповедывать о чести, обязанности всякого дворянина служить отечеству, о том, что молодому человеку гораздо приличнее служить даже в городской ратуше, нежели заниматься пустыми мечтами, ведущими к растлению нравов; что в старину так не бывало; оттого было более и учтивства, и утонченной вежливости, и приличного всякому обращения... Я вышел из комнаты и возвратился, увидя, что Сутяговский уехал.

Несносный человек!

Скоро будет в Р* ярмарка; весь наш уезд приходит в движение; только и толкуют о ярмарке; чрез неделю половина нашего народонаселения двинется в Р*.

Батюшка тоже хочет ехать и меня берет с собою. Я скучал бы этою поездкой, если б не надеялся увидеться с Ш., с моим милым товарищем.

Мы в дороге. Скоро я увижу доброго Ш. Он живет в том уезде, где будет ярмарка. Как приятно будет наше неожиданное свидание! Я желал бы перелететь в Р*. Но мы едем на своих лошадях, сделали упряжку 30 верст, и, говорят, надобно отдохнуть лошадям, покормить их. На постоялых дворах останавливаться теперь нет никакой возможности; там жарко, миллионы мух, а всякого народу еще больше; шум, крик, — несносно! Мы выехали из селения и сейчас же остановились в тенистой дубовой роще, которая от дороги спускалась по отлогой горе до светлой быстрой речки.

Пока лошади едят овес, а повар, разведя в сторонке огонь, хлопочет около обеда, мы вышли из коляски и уселись в тени на раскинутом ковре. Батюшка читает «Московские ведомости», я пишу от нечего делать. Ба! К нам еще подъезжает экипаж... останавливается... Господи! Да это Сутяговский; его лошадей отпрягают; он уже идет сюда, и я часа два должен буду слушать его широковещательные пошлости... Нет, прощайте.

В первый раз в жизни я благодарен Сутяговскому: чтоб избавиться от его присутствия, я взял ружье и пошел к реке, будто на охоту, велев известить меня, когда лошади будут готовы. По берегу реки шла узенькая проселочная дорога; в двух шагах от дорожки стояла распряженная кибитка, подняв к небу оглобли; на оглоблях было натянуто полотно, из которого тройка гнедых лошадей кушала овес; двое мальчиков, лет около десяти или двенадцати, подбирали на берегу раковины и цветные камешки; недалеко от берега на песчаной отмели сидел в воде пожилой человек, выставя из воды свою усатую голову, покрытую кожаным треугольным картузом; голова весело разговаривала с детьми:

— Батюшка, бросьте нам еще раковин.

— Ладно! — отвечала голова. — Я вам достану самых пестрых, — и отодвинулась еще далее от берега...

— Где же раковины? — кричали дети.

— Господи! Что это?! Я еду в пропасть... Ух!.. — вскрикнула голова и исчезла под водою; треугольный картуз быстро поплыл по течению... Секунды через три опять показалась голова, ухнула и опять скрылась...

— Батюшка тонет!.. — вопили дети, — он не умеет плавать.

В минуту я был уже в воде, схватил утопленника, кое-как вынес на берег, скоро привел его в чувство и возвратился к экипажу, душевно благодаря Сутяговского.

Я пришел весь мокрый. Сутяговский, увидя меня, начал басить моему отцу:

— Да, я вам говорю, совсем не то время: все теряет свою цену; им тяжело послушать час-другой опытного старика, лучше пойдут в болото, убьют какую-нибудь пичужку — заряда не стоит! ни пуху, ни перьев, ни мяса, в рот взять нечего; а заряд денег стоит, а платье и того более, все перепачкаешь, изгадишь... Мы, бывало, у наших стариков изволь носить пестрядинное, холстинное и прочее... так нанковому платью и цену, бывало, знаешь, а суконное, — если дождемся суконного, — бывало, бережем, как свою душу: коли черное, так черное, ни пятнышка белого не допустим; а теперь наряжаются в будни, как под венец; различия нет между возрастами... Право, нехорошо!..

Батюшка крепко обнял меня, когда я рассказал ему свое приключение, а Сутяговский начал ворчать:

— Благородно, не спорю, да нерассудительно; он, вы говорите, толст и здоров, а вы молоды и малосильны; прими дело другой оборот — осиротили бы своих родителей, а пользы никакой...

Тут Сутяговский начал поправлять на шее свою орденскую ленту, а мы уехали.

Любопытно знать, каким способом распространяются новости в уездных городах? Этот вопрос для меня занимательнее вопроса о Востоке. Самые быстрые телеграфы, электрические, гальванические — какие вам угодно — ничто перед быстротою уездных вестей. Положим, вы спали одни в комнате, никого не было даже в соседних покоях, и в продолжение ночи раза два кашлянули; поутру вы не успели выйти на крыльцо, вам мимоходом кланяется Борис Иванович и спрашивает:

— Каков ваш кашель? Легче ли вам?

— Да кто вам сказал, что у меня кашель?

— Полно скрываться! Весь свет это знает; я заходил в аптеку, там уже часа полтора для вас катают пилюли.

— Ах они проклятые! Кто их просил?

— Именно проклятые пилюли, хоть и изготовляются по рецепту патентованного медика Лейбы Францевича. Лучше, я вам советую, напиться огуречного рассолу — испытанное средство.

— Много благодарен!

— Не за что! Да, еще Александра Ивановна, проездом в чужой уезд, остановила меня на рынке и говорит: «Скажите (тут она упомянула ваше имя и отчество), чтоб поберегся да пил липовый цвет с патокою». До свидания! Берегитесь. Ох, перенес и я в прошлом году кашель!

Да, чудная вещь! Пока вы спали, дух сплетен незримо прокрался в вашу спальню, подслушал ваш кашель и вынес его на свет божий; вы спите, а за вас уже не дремлют ближние: катают на ваш счет пилюли; доктор записал вас в свою приходную книгу; не только Борис Иванович, но даже и Александра Ивановна уже знает о вашем кашле, и, смотрите, через неделю из чужого уезда приедут дальние родственники спорить о вашем наследстве, а вы еще и не думаете умирать. Непонятная вещь!

Если б я был англичанином, непременно назначил бы огромную премию тому, кто вычислит с математическою точностью быстроту провинциальных сплетней.

Первое знакомое лицо, которое попалось мне навстречу в Р*, был мой милый Ш.; он обнял меня и поздравил с добрым делом. Боже мой! Уж и здесь все знают о том, что я вытащил из воды человека. Мы пошли с батюшкою в ряды; народу было множество; все расспрашивают меня об утопленнике, осыпают меня нелепыми похвалами; они уже успели узнать, что человек, спасенный мною, называется Ивановым, что он богатый мещанин нашего города, перекрещенец из жидов и т. п. Знакомые указывали на меня пальцами людям незнакомым.

Неужели самое высокое чувство должно отравляться глупостью? Неужели святая минута восторга, которую я испытал, спасая жизнь ближнего, должна выкупиться оскорбительными часами бестолкового удивления праздной толпы, которая через час еще с большим вниманием станет смотреть на канатного плясуна, удивляться его прыжкам, станет толковать о нем от нечего делать. Да и что тут необыкновенного — вытащить из воды утопающего человека? Неужели кто-нибудь из этих господ мог бы спокойно смотреть на гибнущего собрата и не подать ему помощи?

Да, угль, пылающий огнем, пламенеет в груди моей. Чудные вопросы роятся в уме моем: и что со мною? и что я? и для чего я? и что такое жизнь наша?.. Один известный римский писатель задал себе остроумный вопрос: Quid est nostra vita? (что такое наша жизнь?) и сам же себе отвечает: est forum in quo venditur et emitur (рынок, на котором продают и покупают).

Господи! Какой прозаический ответ: рынок, где продают и покупают!!. Как это отзывается веком падения великого царства, веком, в который изнеженные потомки доблестных, бескорыстных римлян с рассветом дня выходили за ворота своих великолепных домов, с весами в руках, и отдавали проходящим в рост золото!.. Нет, в жизни есть цель выше торгашества...

Как хороша сестрица Ш.! Сегодня меня Ш. звал к себе обедать; я немного опоздал. Вхожу в переднюю — никого нет; в соседней комнате обедают, стучат тарелками, весело разговаривают... «Я его люблю, — говорил нежный, почти детский голос, — за его благородный поступок и желала бы видеть...» Отворя дверь, я прервал начатую фразу.

— Легок на помине! — закричал Ш., — а мы думали, что ты изменишь, и сейчас только о тебе говорили. Рекомендую — это мои братья и сестры, а вот эта мечтательница — полно краснеть! — сию минуту публично призналась, что тебя любит.

Меньшая сестра Ш., о которой он говорил, наклонилась к тарелке; густые темные локоны почти закрывали все лицо ее, только по ярко-розовым ушкам можно было заключить о пожаре, который вспыхнул на лице ее от слов брата.

Но долго ли продолжается смущение женщины?

Чрез несколько секунд она оправилась, подняла голову, резво раскинула рукою кудри, улыбаясь посмотрела на меня — и, боже мой, какой отрадный, утешительный ее взор!.. Я весь затрепетал от этого взора... затрепетал от полноты восторга, как трепещет прозревший слепец, впервые увидя мир божий, как изгнанник, услыша песню далекой родины.

Ее лицо мне знакомо: я где-то видел его, и видел не раз, если не наяву, так во сне; в нем много родного, близкого моему сердцу; я где-то слышал ее речи, эту чудесную музыку голоса человеческого; она мне напомнила лучшие места бессмертных созданий Бетховена и Моцарта: в них отзывается ее речами — только отзывается, и оттого эти создания так хороши! А тут сами ее упоительные звуки!.. Мне было невыразимо хорошо, невыразимо весело у Ш. После обеда я остался пить чай и сидел у них весь вечер.

Пришел домой, и вдруг на меня нашла невыносимая тоска. Я лег в постель — жарко; отворил окно в сад — в саду пел соловей; у самого окна цвел душистый куст фиалок... Не знаю, почему фиалки мне напомнили ее, в звуках соловья было сходство с ее голосом... какая-то гармония, успокаивающая душу.

Пой, соловей, пока ты свободен; быть может, завтра сети человека опутают тебя, и в тесной клетке ты станешь повторять свои вдохновенные песни! Может быть, завтра и эти фиалки, сорванные жадною рукою, очутятся в богатой фарфоровой вазе и, оторванные от родного корня, станут разливать предсмертное благоухание в покоях богатого. Может быть, и она — чудесное создание... Но нет, неужели какой-нибудь эгоист завладеет этим сокровищем?! Господи! И откуда такие черные мысли? Отчего эта душевная тревога? Давно уже соловей умолк, дремля около своей подруги, счастливец!.. Давно уже полночь; луна зажглась, все спит... а ко мне не слетает сон-утешитель...

Сегодня я опять видел ее, слушал ее — словом, был счастлив целый день. Странное чувство овладело мною: отчего, когда подхожу к ней, в груди у меня что-то трепещет, будто пойманная птичка в руках охотника? Хочу говорить — голос прерывается, а между тем я везде найду ее по какому-то странному инстинкту; в рядах, между сотнею соломенных шляпок с розанами, я безошибочно узнаю ее шляпку, такую же соломенную, с такими же розанами, как и другие, — отчего это?